Сыны Всевышнего
Шрифт:
Подвинув себе кресло, в котором перед этим сидел Кирилл, Радзинский вынимает из нагрудного кармана мотки разноцветных ниток и начинает плести красивую розово-золотую ленту с белым, фиолетовым, нежно-зелёным узором. Периодически из сердца и из пальцев стоящего рядом Кирилла он вытягивает яркие волокна и приплетает их к общему орнаменту. Готовую тесьму он расправляет на груди Романа, перекидывает её через плечо, протягивает снизу вдоль спины, вытаскивает под рукой и скрепляет. Роман лежит, словно обвитый наискосок экзотической раскраски орденской лентой. Ещё одно движение руки – и лента становится невидимой.
Радзинский
Из объёмной фарфоровой чаши Павлуша небольшим серебряным черпаком охотно разливал всем желающим горячий, сладкий, благоухающий пряностями глинтвейн. Имбирные пряники в виде оленей, звёздочек и ёлочек остывали на двух больших противнях, распространяя вокруг сытный праздничный дух.
– Голова не болит больше? – сочувственно обратился Радзинский к бледному и измученному господину адвокату – тот словно вернулся на два месяца назад, сидел такой же осунувшийся, молчаливый, с безучастным взглядом. – Хочешь, я тебя развеселю? – Викентий Сигизмундович придвинул к себе рудневский бокал и, сложив пальцы щепоткой, сделал такое движение, как будто посолил находившийся там напиток – в бокал посыпалась блестящая, искрящаяся пыльца.
Панарин, сидевший до сих пор над своей кружкой в тяжёлой задумчивости, подперев свою кудлатую бородатую голову кулаком – настоящий разбойник на привале – оживился, блеснули в хищном пиратском оскале белые зубы.
– Прошу тебя, выпей, – волнующим, бархатным голоском мурлыкнул Радзинский, гипнотизируя Руднева лукавым кошачьим взглядом.
Андрей Константинович равнодушно глотнул глинтвейна, огляделся настороженно, замечая, что все взгляды – преимущественно весёлые, насмешливые и ехидные – устремлены теперь на него. Вопросительно изогнув бровь, посмотрел на Радзинского. Тот жестом предложил сделать ещё глоток. Руднев, переглядываясь с Викентием Сигизмундовичем, подчинился.
– Ну? – с предвкушением шепнул Радзинский. Руднев пожал плечами, уже с трудом сдерживая улыбку. – Ну-у… – жестами приглашая его продолжить, протянул коварный Доктор кукольных наук. И Руднев вдруг расхохотался – легко, открыто, беззаботно, откидывая голову назад и не пытаясь каким-либо способом избежать всеобщего внимания.
Рудневское веселье оказалось ужасно заразительным: в следующую секунду засмеялись уже все, заговорили разом, зашумели, так что Викентию Сигизмундовичу пришлось постучать ложкой о край бокала, чтобы быть услышанным среди этой всеобщей кутерьмы.
– Друзья мои! – радостно провозгласил он, поднимая свою кружку. – Давайте выпьем за мирно спящего в данный момент выдающегося колдуна, мага, чернокнижника и просто хорошего парня Роман Аркадьича Шойфета! Дай Бог нам и дальше
За столом началась настоящая истерика: Панарин с Рудневым едва не рыдали в объятиях друг друга, Аверин уронил голову на стол и всхлипывал, прикрыв её сверху руками, Ливанов утирал слёзы, уткнувшись лбом в печку, а Бергер, закрыв лицо ладонями, трясся, багровея, в припадке явно нездорового смеха.
Радзинский между тем совершенно серьёзно осушил свой бокал и, невозмутимо стянув с противня пряничного оленя, с аппетитом откусил ему рога.
– Зачем вы заигрываете с ним? А, Ливанов? – Женечка безотрывно смотрел на полыхающий золотом огонь слегка безумным невидящим взглядом. Скрестив ноги, он сидел на полу напротив печки с кружкой глинтвейна в руках и покачивался, как зачарованная звуками факирской дудочки кобра. Все уже разошлись. По углам сгустились тени. Только светлые огненные блики всё никак не желали успокаиваться: плясали по стенам, неожиданно вспыхивая, выхватывали из темноты то кованый металлический замок сундука, то лакированную ножку стула, то стеклянные разноцветные шары на почти растворившейся во мраке ёлке.
Ливанов как раз закончил вытирать посуду. Открыв шкафчик, он составил туда тарелки и кружки, аккуратно разложил в выдвижном ящичке ложки-вилки и повесил на крючок полотенце. Бережно, чтобы не расплескать, Павлуша снял с тёплой печной приступочки свою кружку с ароматным напитком и со вздохом опустился на пол рядом с Панариным.
– Терпеть не можешь Ромочку? За друга своего боишься? – Он поднёс свою кружку к панаринской и стукнул об её керамический бок, чокаясь с равнодушно принявшим этот дружеский жест доктором. – М-м-м… Я же говорил, что корица и вишня – отличное сочетание! Хотя твой рецепт с гвоздикой, имбирём и апельсинами тоже неплох…
– Так зачем вы всё это затеяли? Только из соображений безопасности? – покосился на него Панарин, допивая глинтвейн. Он покрутил пустую кружку в руках, явно не зная, куда её деть, а потом просто отставил её в сторону, поближе к печке.
– Ну, ты же сам понимаешь: бессмысленно переть против рожна, – франтовато тряхнул кудрями Ливанов. – Я не фаталист, просто точно знаю, что нет лучшей защиты, чем смирение. Всегда надёжнее довериться Промыслу, чем пыжиться, изображая супермена, способного всё предусмотреть. Князев опасен для нас не своей злой волей, а тем, что он марионетка. Ох, и обиделся бы он, если б услышал! – усмехнулся Павлуша себе под нос, прикладываясь к глинтвейну.
– Тогда что это – благотворительность? – нахмурился Панарин, внимательно разглядывая своего собеседника. – Что вы носитесь с этим чудовищем, как курица с яйцом?
Павлуша тоже опустошил свою кружку и подтолкнул её к уже стоящей на полу панаринской.
– Жень, не нуди, а! – скривился он устало. – В наших действиях в отношении Князева нет никакого расчёта. Нам ничего от него не надо. Этот человек захотел ступить на Путь. Он находился в тот момент в одном шаге от своей цели, к которой шёл много веков. Остановился, когда уже ничто не отделяло его от окончательной и бесповоротной трансформы, после которой человеческого в нём осталось бы так мало, что и под электронным микроскопом не разглядишь. Тебе не кажется, что уже один этот факт заслуживает уважения?