Сыщица начала века
Шрифт:
Алена пощелкала пультом, но на других каналах не нашла никакого упоминания знаменитой фамилии. Правда, по «Диалогу» проскочила информация о попытке задержания нынче утром человека по фамилии Бурланов, некогда пользовавшегося особым покровительством Чужанина и Чупа-чупса в период их бесконтрольного контроля над страной. Попытка бесславно провалилась: отчего-то Бурланов оказал сопротивление властям и погиб в вооруженной перестрелке. Само по себе – жуть, но это было типичное не то…
Разочарованно вздохнув, Алена включила компьютер.
Смотрела в мельканье надписей на нагревающемся мониторе – и изо всех сил старалась ни о чем не думать, кроме нового детектива, где, ясное дело, еще и конь не валялся… но снова и снова в памяти возникала эта склоненная голова с проплешинкой.
Мертвая голова человека, которого убили – и засыпали палой листвой…
Значит, это не Чупа-чупс! Это просто какой-то очень похожий на него человек!
Странно, конечно…
А впрочем, что же странного? Ведь она никогда не видела Чупа-чупса вблизи, а похожих на него людей, этаких стареющих мальчиков, может быть сколько угодно! Вот одного из них и порешили его враги. Небось не только у бывшего премьера они имеются! Вон и Бурланов тоже кому-то помешал. И этот, с проплешиной…
Теперь, когда Алена узнала, что в яме сидел не ненавистный Чупа-чупс, ей стало безумно жаль этого неизвестного человека.
Труп-то нашли? А может быть, менты и внимания не обратили на невразумительный ночной звонок, сочли его обыкновенным телефонным хулиганством? И с места не тронулись: поди найди в огромном Щелковском массиве какую-то ямину! Да там этих ямин и оврагов не счесть. К тому же Алена не стала говорить, чей именно труп лежит, то есть сидит, в той яме. Как выяснилось недавно, правильно сделала, что не сказала! Но имя Чупа-чупса заставило бы ментов пошевелиться… Или нет? Или они выяснили бы, что носитель этого имени жив и здоров, по своим каналам? И уж точно не поехали бы на Щелковский хутор? А теперь поехали? Нашли там кого-нибудь? Или начавшийся с утра меленький дождичек, бус, как говорят в народе, бусит сейчас на поникшую лысоватую голову?..
Ох, господи, сколько раз Алене приходилось описывать преступников, которых неодолимо тянет на место преступления, но сейчас она и сама ощутила нечто подобное.
Нет, ну дурь какая! Она ведь не найдет, ни за что не найдет ту яму!
Разве что Тюлениным позвонить? Вдруг их тоже тянет? Тогда сходили бы…
Господи, да дело тут ни в какой не в патологии, а просто жаль, чертовски жаль того несчастного, если он все еще там!
Алена потянулась к аппарату.
Точно, надо позвонить Инке с Леонидом. Спросить, как они там, а потом плавно перевести разговор на…
Нет, если честно, ей совсем не хочется тащиться в лесную осеннюю сырость. Но любопытство мучает ее, словно наркомана – невозможность сделать очередную затяжку!
Телефон затрезвонил прямо в руке, уже взявшейся за трубку. Алена отпрянула, словно обжегшись.
Это Инка, конечно. Значит, и Тюлениных тянет!
– Алло, Ин, привет, я как раз собралась тебе…
– Алена, это Света Львова, – перебил ее знакомый голос, в первую минуту показавшийся незнакомым. – Я… ты сейчас очень занята?
– Нет, а что? – Алена изо всех сил старалась говорить беззаботно. Ее почему-то так и трясло. Совершенной психопаткой стала, ну нельзя же так! – Хочешь снова прогуляться со мной по улице Мануфактурной?
– Где? – В голосе звучала растерянность. Полное впечатление, Света и в самом деле забыла о существовании этой улицы! – А, нет. Слушай, Алена, у меня случилось… у меня беда. Ты не могла бы сейчас приехать?
Алена не стала переспрашивать, какая беда. Зачем тратить время, когда говорят таким голосом?
– Какой адрес?
И она потянулась к блокноту с засунутой в него ручкой. Последняя запись была сделана здесь во время разговора с той же Светой в пятницу, позавчера: «На краю географии»…
Куда влечет тебя неведомая сила на сей раз, писательница Дмитриева?
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, август 1904 года
Вчера сидела за дневником до глубокой ночи и уснула за столом. Павла, которая никак не может простить мне моего самовольного переодевания и бегства, с трудом довела меня до постели, и я забылась под ее ворчание. Спала я так, словно меня в какой-то кокон запеленали, не помня ничего, без сновидений, на правом боку, ни разу не повернувшись. Все тело наутро затекло, и правый глаз немножко запух, но голова стала удивительно свежа. Проснувшись ни свет ни заря, я немедля бросилась вновь к дневнику, спеша занести впечатления вчерашнего дня – без преувеличения, одного из самых потрясающих в моей жизни.
Описывать подробности эксперимента по прочтению письма у меня не хватит терпения. До сих пор начинает трясти, как только вспомню эту сцену: руки лаборанта растянули кровавую бумагу на пластинке, которую медленно, но сильно нагревают на равномерном огне тигля. Чудится, все собравшиеся перестали дышать… Нет, мне это не чудилось, потому что мы шумно вздохнули разом, когда на побуревшей бумаге вдруг начали проступать темно-серые, удивительно четкие буквы. Разные части письма проявлялись постепенно, так что взор выхватывал какие-то обрывки.
«Сударь… писать складно не обучена… на сердце накипело… сие письмецо… видно, от судьбы не уйдешь… так сердце и замрет… так оно по-вашему и вышло бы…»
В это время засверкали ослепительные вспышки: фотографы жгли магний, спеша запечатлеть проявляющийся текст. Описывать все это долго, а на самом деле не более полуминуты можно было наблюдать серую графитовую вязь на багровой бумаге. Увы, никаких огненных письмен увидать нам не удалось: листок вспыхнул – и в следующую секунду съежился черной горкой бесполезного праха.
– Ну что?! – неистово закричал Птицын. – Успели заснять?
Все три фотографа (среди них, между прочим, был ведущий специалист в этой области – Александр Дмитриевич Карелин: тот самый владелец мастерской на углу Варварки и Малой Печерской, коего я, во время своих первоначальных изысканий, едва не заподозрила как убийцу!) закивали и тотчас принялись стаскивать свои аппараты с треног. Их уже ждала подготовленная лаборатория, где они могли в красном свете достать пластины и проявить изображение. А мы схватились за бумагу и карандаши – и принялись торопливо записывать те слова, которые запечатлелись у каждого в памяти.