Сытый мир
Шрифт:
Мы наполняем себя золотой жидкостью и, потея, смотрим на облака. Я провожу сеанс моего ежедневного поклонения земле. После чего я представляю себе фруктовую мякоть Юдит. Она расспрашивает меня. Вслушивается в меня. Ей так многое интересно! Это свидетельствует о её низкой готовности к риску. Начинаются переговоры. Я притворяюсь слабо заинтересованным, уклоняюсь, делаю усталый вид, пью, мечтаю. Здесь у теней особенный запах. Пыль дорог оседает, как нежное платьице. Духи нимф — они умерли, когда строился этот город. Я снова ступаю на игровое поле. Сидеть в стеклянной кабинке слишком скучно. Рвать клочья из шкуры Вселенной и заглатывать их непрожёванными. Взгляни на оленей и на людей, а среди людей — на смеющихся, на угрюмых нелюдимов и на мелких рыночных торговцев.
Блуждание языка и заблуждение мысли увлекательно и захватывает меня. Есть лабиринты блужданий, и есть дебри непроходимые, в которых заблудишься — не выйдешь. Дающие имена знали, что делали.
Так проходит вторая половина дня. Юдит даёт денег на новую порцию пива. А я щедро угощаю её правдивыми и придуманными историями. Про некоторые я уже и сам не знаю, к какой рубрике их отнести.
Мы идём в сторону Доннерсбергского моста, покупаем ясареные колбаски с картошкой-фри и приходим на Терезиен-визе, — я пред почитаю видеть этот луг, когда он свободен от палаток и киосков. В Доме искусства висит одна картина, на которой Терезиен-визе изображён действительно как луг, с чистым горизонтом, видно лишь несколько крестьянских хижин. Картина была написана в 1840 году. Это великолепно. Сегодня Терезиен — визе относится к ядру города, и я бы с наслаждением расщелкнул это ядро со страшным треском. Война и дворцам, и хижинам.
Короткая передышка в прохладной церкви Святого Павла. Органист играет Хиндемита. На эту музыку определённо не наловишь много душ. Ведь это орган главным образом производит и умножает верующих. Но я против этого привит, у меня иммунитет. Обнимаю свою девушку и срываю с её губ поцелуй. Она слегка навеселе.
Тут органист впадает в раж. Трубящие дудочки и поющие свирели, увесистые басы. Шел бы он ко всем чертям! Раскосы фахверка вибрируют. Корабль церкви раскачивается. Звон пинг-понгает. Юдит оробела. Я опробываю более крепкое объятие. Она уворачивается, выскальзывает змейкой. Хорошо, хорошо. Я ведь так и знал. Терпение. Выжидание. Выдудание. Гром победы, раздавайся, посильнее, клещ, впивайся!
Если так голоден, как я, то лучше есть медленно, терпеливо и умело пробираясь к десерту. Один чёрт шепчет: не зажимай свободу выражения члена. Другой советует: маскируйся и обманывай, бэби. Третий: лучше болт в руке, чем гайка в небе! И множество чертей советуют мне немедленно приступить к онанированию. Юдит напряжённо глядит на меня. Я оставляю эту затею. Всё-таки это было бы чересчур откровенно. Надо блюсти осторожность.
Её порхающие губы расслабляются, на них появляется улыбка. А потом она просовывает свой язык мне в рот. Совсем ненадолго. Вкус у него как в пятнадцать лет. Он чуть не убивает меня. У меня выпадают все седые волосы. Внезапные шаги, оттуда, со стороны придела. Кто это? Это кто. Вполне возможно, что Ирод. Нет, это всего лишь толстый пастор с геморроидальной походкой. Ирод определённо не может так выглядеть. Я мог бы пойти к булям в участок и описать им голос Ирода. Густой и низкий, похожий на мой собственный, только немного старше. Может быть, они мне за это выплатят десять марок из той суммы, которая причитается за его голову.
Пойдём отсюда, Юдит, рука об руку, в свободном союзе, в предварительном соглашении. Я мну её вишнёвые ягодички. Она смеётся и тычет меня кулаком в бок.
Мимо Зендлингских ворот, купив у греков их греческой шаурмы — гирос — и два литра рецины на ночь, — четырнадцать марок, платит Юдит, у неё ещё две сотни, мы можем гульнуть.
Двести марок, а что потом?
Чёрное будущее зарывается в её щеки, её подбородок задумчиво жуёт, и она знает, что не знает, как всё сложится, а я знаю, по крайней мере, что Сократ ничего не знал, а также то, что крысы тоже стареют, и всё это ещё раз со всей отчётливостью и в над вигающихся сумерках, которые уничтожат лишь очень немногих богов; я дрожу перед этими шестнадцатью годами, в которых разве можно хоть что-то понять, я лижу это чудо по-собачьи, в умеренном благоговении. Фонари распахнули
Я прошу её по-братски поделиться со мной этим мешком.
Она говорит:
— Хорошо, но мешок для двоих слишком тесен.
Мы его расстилаем, рядом я развожу небольшой костерок из сухой травы и деревяшек, выброшенных на берег волнами. Потом я целую её затылок: а) в тоске, б) в любопытстве, в) в похоти, г) в желании — назовите это в порядке следования ваших фракций. Я даю ей выпить. Вино течёт по её шее, изрядно пролившись мимо рта, я пытаюсь его спасти, насколько хватает моего языка, я облизываю её кожу, пока он не добирается до её молодых холмиков. Там мне поперёк дороги становится её блузка. Огонь занятно потрескивает. Она верещит от щекотки. По наземке ветра приносится издалека аромат жареного мяса, искры мечутся по всем направлениям, и это бла-бла реки, которая никак не хочет держать язык за зубами…
Она заметила кстати, что она ещё девственница.
Что, в этом состоит её профессиональная цель?
Нет, но она очень боится; не здесь, не сейчас.
Мы должны спать вместе, потому что утро для нас может просто не наступить, подбрасываю я ей для раздумья. Её грудки свободны, без бюстгальтера. Но это ещё успеется. Она укутывается, предпочитая разговаривать. Ах, эти вечные дуэты и дуэли, множество маленьких обманов, от которых сводит скулы, я уже настолько сыт «разговорами» — ну хорошо, при всём безумном бурлении тестостерона, пожалуйста, девочка, будь моей дивой на несколько дней, ты моя любовь до скончания июня, мой китч этого лета, в такие ночи немудрено прийти к безумным мыслям, меся, как тесто, вишенную попочку, мы останемся вместе, пока день не разлучит нас, пока случка не погубит нас, пока тестостерон не запушит нас насмерть, etcetera ad finem.
Обоюдные ласки и взаимные поглаживания. Я коротко вздрагиваю, оглядываюсь по сторонам, ища Ирода, вспоминаю про нерожденного младенца, выброшенного на твёрдый асфальт. Мы засыпаем рядом. Скоро наступает покой, вздымаясь у меня между ног.
ГЛАВА 8. АФИШНОЕ ЧУДО
в которой повествуется об одной невероятной победе мальчика, краеугольном камне его упорства
Мальчик взволнованно поглаживал деревянный лук с тонкой нейлоновой тетивой. У стрелы для этого лука вместо острия была небольшая резиновая присоска. Но это не так уж существенно омрачало волшебство оружия. Лук и стрела — это подарок отца к первому школьному дню, который теперь уже остался позади.
Со школой можно было бы ещё год повременить, но ведь отец уже давно научил мальчика читать. Тому как раз исполнилось пять лет, и он читал так бегло и хорошо, что мог бы опередить любого одноклассника.
Вручая подарок, отец произнёс обычные фразы о серьёзности жизни, а мальчик со страхом подумал: неужто всё, что было в жизни весёлого, теперь для него навсегда закончилось.
Это была не очень весёлая шутка.
Первый школьный день начался для него плохо. На него нацепили чёрную бабочку и дурацкий синий детский костюм с золотыми пуговицами — над ним в голос смеялись такие же, как он, первоклассники. Выставленный на посмешище, он сидел за своей партой ссутулившись. Эта поза так и осталась у него на все последующие школьные годы.
Это было время увлечения Робином Гудом Он прокрался через подвал своего многоэтажного жилого дома, мимо велосипедов — к тому помещению, где стояли мусорные баки Но и там не нашлось места чтобы испробовать новый лук — его можно было использовать здесь разве что в качестве однострунной арфы.
И где же тот Шервудский лес?
Несколько мальчишек из их дома объединились в банду и через день требовали от него откуп, и он давал, чтобы они его не били. Поэтому охотнее всего мальчик сидел дома в своей комнате и играл на полу, на ковровом покрытии. Но мать обычно гнала его на улицу, говоря что ему необходим свежий воздух.