Сытый мир
Шрифт:
Мы сели за столик на улице, на тенистой террасе с видом на многоэтажную автопарковку, и заказали.
Полпива стоит всего две марки. Зимой сюда часто приходят бродяги, чтобы просидеть часа три в тепле за одной-единственной чашкой кофе.
Юдит играет вилкой и рисует фигуры на красной скатерти.
Я должен отгадать, что она рисует.
— Ракета?
— Нет, дом. А это?
— Хм… Динозавр?
— Почти. Носорог.
Под столом наши ноги встречаются. Похотливая судорога пробирает всю мою нервную систему; между нашими взглядами клубятся удушливые волны желания, словно аромат токования уличного сброда. Она так чудесно
Приносят еду. Мы долго сидим на этой террасе и подставляем себя свету, пока небо окончательно не чернеет.
Юдит начинает говорить о себе лишь через силу, неохотно. Она рассказывает о своей виоле, которой ей так не хватает. О своём домашнем животном — толстой морской свинке, о которой теперь некому позаботиться.
Истории о её родителях мне совсем не хочется слушать. Мы все не что иное, как экскременты наших родителей. Я не хочу об этом вспоминать.
Нет, её никогда не били. Защищённая, оберегаемая юность. Занятия балетом. Отец чиновник. Мать содержит в порядке отдельный дом и печёт сложные пироги. Когда я спрашиваю, почему она сбежала, она становится в тупик. Оказывается, ей всё действовало на нервы… Кажется, её обижает, что её прошлое меня мало интересует, потому что я скучающе прихлёбываю пиво. У неё выработался комплекс неполноценности на том основании, что она мало пережила.
— Ещё успеешь, — утешаю я её.
— Надеюсь.
Она цитирует песню её любимой группы, «Рухнувшие новостройки», в которой есть слова: «Без опасности нет красоты…».
— Ах да! Старый трёп! Жизнь, полная опасностей, — это, мол, круто! Да это дерьмо несусветное — жить опасно! Ты это поймёшь довольно скоро.
— Но ведь живёшь же ты опасно!
— Я? Как бы не так. Это бывало разок-другой. Все мои отношения вполне упорядочены.
Все, за исключением Ирода, думаю я после этих слов. Но я не хочу её тревожить.
— И когда ты жил опасно?
— Хм-м… Например, когда сбежал из дома и попал в одну прессовальную труппу С этой труппой мы повергли в трепет всю Северную Германию. Вначале мы звонили в двери и предлагали наши журналы. Потом мы просто заглядывали под коврики у дверей, не лежит ли там ключ от двери. Ткк и оказывалось в среднем у каждой четырёхсотой квартиры. Её-то мы и опустошали, а награбленное сбывали в другом городе. Одежду д ля себя мы брали в чужих бельевых подвалах. Були взяли наш следиуже наступали нам на пятки… Это было так опасно, что я отошёл от дел и вернулся назад, в Мюнхен. Самое удивительное было то, что к нашей труппе прибились две женщины, они спонтанно лишились своего наёмного жилья и потеряли работу и как-то сели в наш автобус-фольксваген. Одна была продавщица, другая потаскуха. Я никогда бы не подумал, что можно быть такими падкими на приключения…
— Ну, вот видишь, то же самое и я говорю! Ты хотя
— Я голодал. Гораздо сильнее, чем теперь. От этого опыта я бы предпочёл отказаться, он не дал мне ничего хорошего.
— Не верю! Ты доволен, что всё это пережил!
— Я пережил куда более интересные вещи, не подвергаясь при этом никакой опасности, и у меня при этом было что жрать.
— Но я-то, во всяком случае, ничего такого и близко не испытала. А вот сегодня, в противо положность моей прежней жизни, я и труп видела вблизи, и кассирша из супермаркета за нами гналась.
— Вдобавок ко всему ты чуть было не лишилась девственности.
— Ах да! И это тоже.
Мы расплачиваемся. Каждый за себя. Потом мы направляемся в сторону Главного вокзала.
Она забыла в ресторане свою книгу, а я мою пластинку. Да и пусть…
У выхода на перрон, перед упорным брусом, стоит Том. И все остальные члены семьи. Просто так совпало, чистая случайность. Обычно мы здесь регулярно толчёмся только зимой, крыша вокзала защищает нас от снега.
Юдит испуганно вздрагивает.
— Но здесь же опять эти типы, которые тогда взяли меня в оборот!
— Да. Но теперь ты не сама по себе, ты со мной. Никто не будет к тебе приставать.
Фред, завидев Юдит, приходит в ликование:
— Девочка-эльф! Мисс Матрац! Вот так хохма!
Я грубо отталкиваю его от неё. Он огорошенно смотрит на меня, потеряв дар речи, а потом начинает смеяться.
— Хе, люди, смотрите-ка! Хаген влюбился! Он хочет затеять со мной драку!
Оставь её в покое, в противном случае я за себя не отвечаю!
— Ну хорошо, ты, счастливчик, но можно я разок за вами поподглядываю, а?
Я молчу. Может быть, если дело до этого вообще когда-нибудь дойдёт…
— Иди сюда, Хаген, ну, не сердись, выпей пива! Ты уже слышал, что Эдгар погиб?
— Как?
— Повесился. Для этого он взобрался на Китайскую башню. Про это напечатано крупным шрифтом в вечерней газете!
— Неужто он убил Лиану?
— Понятия не имею. Про это там не было написано.
Я чувствую какую-то болезненную муку внутри между висками. Бью себя по лбу. Два раза, три раза. Постепенно проходит.
Мы надолго застреваем за жёлтыми круглыми столиками вокзальной забегаловки. Юдит разговаривает с Лилли. У Меховой Анны с губ свисают верёвки слюны.
Том подталкивает меня:
— И хорошая новость: чёрных шерифов упразднили!
— Что, серьёзно?
— Да. Хотят теперь попытать счастья с синими шерифами.
— Всегда что-нибудь новенькое.
В некотором отдалении мимо нас в своей тесноватой униформе проходит Швайнебакке. Я становлюсь так, чтобы загородить от него Юдит. Не хочу, чтобы он её видел.
Швайнебакке — самый гадкий, гадейший из всех вокзальных булей.
Зимой, когда мы появляемся на вокзале, в отапливаемом помещении зала ожидания или хотя бы на защищённом от ветра углу у автоматических сейфов камеры хранения, он любит нас погонять. Летом ему всё равно, летом он не может сделать нам особых гадостей, поэтому и не подходит к нам. Такой он подлый. Он пускает свою дубинку в ход только тогда, когда наши кости становятся хрупкими от холода.
Зима — это ад, а Швайнебакке — сатана в этом аду. Подробности в его описании я опускаю. Сама его фамилия красноречиво говорит за себя. Сейчас он идет, зыркая по сторонам своим инспектирующим взглядом, одёргивает мундир, поправляет своё переговорное устройство.