Сжигая запреты

Тодорова Елена

– Марина… – звучит предупреждающе. – Давай поговорим на спокойных тонах. Иначе я тебя тут завалю.

О, он уже не просто рекламную кампанию разворачивает, а готовится к основному действу спектакля.

– А вот и не завалишь, Дань!

– Уверена?! То есть, горящая беседка – это не ведьминский транспарант «Давай поебемся, Дань! Ты лучше всех!»?

Я только с шумом сцеживаю воздух. Почти рычу от бешенства.

– Это транспарант: «Я соскучилась, Дань! Но ты – козел!»

Шатохин застывает. Переваривает.

Потом медленно переводит дыхание.

– Понял.

Принял, – выдает разительно тихо. И не скрывая печали, так же приглушенно спрашивает: – Значит, секса не будет?

Вздыхаю и я, успокаиваясь.

– У меня живот болит, ясно?

Не вру. В самом деле неважно себя чувствую. Мало того, что спала ужасно, наработалась, еще и эти нервы. Лиза бы советовала мне выпить но-шпу и отдохнуть. Так я и сделаю, как только удастся удрать в хижину.

– И что это значит? Почему он у тебя болит?

Цепенею от потрясения, когда улавливаю в Даниных глазах беспокойство.

Он только обо мне волнуется? Или о ребенке тоже? Знать бы… Боже!

– Ничего страшного. Просто отдохнуть нужно, – шепчу я не без грусти.

– Ок, – выдает совсем коротко. Такую реакцию, как правило, выказывает в мгновения полной растерянности. – Иди.

Хочу обратиться с просьбой, чтобы он пришел поговорить утром. Но не успеваю. Даня отходит. Пересекая пляж, садится на песок у горящей беседки. Свесив на ноги руки, наблюдает за тем, как она полыхает, будто это обыкновенный костер.

Я вздыхаю. И молча ухожу, чтобы в свою очередь подумать.

Что мы делаем не так? Как нам найти друг к другу дорогу без криков и споров? Возможно ли это?

29

Давай разруливать, Марин.

Чем больше я открывался, тем неустойчивее становилась моя нервная система. Что эйфория, что уныние – далеки от гармонии. Кто бы что ни говорил, моя душа не мертвая. Я чувствовал. И чувствовал очень много. Достигнув последнего уровня, я провалился. Провалился под лед.

Ожидаемо ли? Наверное, да.

Но…

Я и был к этому готов. И вместе с тем не был.

Когда уходишь под лед, первое, что следует сделать – задержать дыхание. Второе – полностью расслабить тело. Третье – заблокировать сознание.

Последнее – самое сложное.

Но если ты допустишь мысль о том, что вода ледяная – тебе станет холодно. Если посмеешь анализировать, насколько здесь глубоко – тебя охватит страх. Если начнешь прикидывать свои шансы на то, чтобы выжить – развернувшаяся паника овладеет всеми системами твоего организма.

В панике человек обречен. Охваченный истерикой не выплывет никогда.

Чтобы научиться не думать, мне потребовались годы медитаций. В критических ситуациях именно это: а) спасает от сумасшествия; б) заставляет работать подсознание, в котором и кроется вся сила человеческого мозга.

Есть вещи, которые следует принимать в темноте, в тишине и в полном одиночестве. В одной из тех пещер, которые я обнаружил на острове, нашлось подходящее место. С момента той яростной близости я провел пять таких сессий. Марине они казались

длительными, но опытный буддист надо мной бы поржал. Трехсуточное непрерывное уединение было бы в разы эффективнее. Вот только я боялся, что за такой период двинусь кукушкой. Обычному человеку в изоляции от света и звуков для разгона хватает получаса. Я не являлся обычным, но изменения, что происходили внутри меня, были слишком глобальными. Поэтому я прерывался и выходил во внешний мир, чтобы сделать паузу. И каждый такой выход приносил мне новые ошеломляющие открытия.

В Тибете, куда я катаюсь, ретрит[3] чаще всего занимает месяц. Однако я встречал монахов, которые посвятили этому способу самопознания по году своей жизни. Представляете себе, год жизни в вакууме? Без света, без звуков, без запахов, без каких-либо раздражителей. Есть кнопка, которую ты жмешь, только если испытываешь критический голод. Но даже когда открывается дверь, и тебе приносят еду – горстку гребаного риса, тупо, чтобы не сдохнуть, смотреть нельзя. Нужно уйти в дальний угол и закрыть ладонями лицо. И это на протяжении года! Если не тронешься, все то дерьмо, что ты накапливал годами вместе с расплодившимся стадом тараканов, вытравится.

Так что мои двенадцатичасовые практики с перерывами – щадящий курс. Заканчиваю все обновления вечером следующего после поджога дня. Честно признаться, когда отправляюсь искать Чарушину, я еще не осознаю всего, что несу с собой. Просто чувствую, что готов.

Нахожу Маринку бродящей у кромки океана.

Она видит меня и, нахмурившись, замирает. Я вижу ее и ускоряюсь.

Сердце сжимается, запуская последний процесс трансформации. Он высвобождает гигантское число биохимических реакций и выбрасывает бешеное количество электромагнитных импульсов.

Клинок истины между ребер. Остановка сердца. И бесконечная невозможность дышать.

Чувства, эмоции и ощущения… Их, мать вашу, так много!

Она моя. Настолько, что внутри нее часть меня живет.

Я все еще вусмерть напуган перспективой продолжения рода и необходимостью быть чьим-то отцом, но при этом испытываю одержимое желание увидеть, как у Маринки растет живот, как она рожает моего ребенка, как она о нем заботится.

Это свяжет нас на веки вечные. Точно!

Даже когда ребенок покинет ее утробу, следы останутся. Я уже ее заразил. Смешались наши генетические коды, наша энергетика, весь наш биологический материал. И я не хочу это уничтожать. На самом деле не хочу! Я хочу оставаться внутри нее навсегда.

Когда-то я бы четвертовал себя за такие мысли, но сейчас просто позволяю потоку своего подсознания сливаться с реальностью.

Говорят, все тайное, что скрыто в человеке – самое страшное. Несомненно. Но, черт возьми, оно в нашей жизни и самое кайфовое!

– Что тебе надо? – выдыхает Маринка настороженно, скрещивая на груди руки.

Отгораживается.

Должно быть, я странно на нее смотрю. Как дикарь. Да, я сейчас работаю, словно рентген. Проникаю в ее организм, чтобы видеть то, что мне надо. В ее животе стучит сердце моего ребенка. Я помню этот звук. Оказывается, он засел в моем подсознании.