Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
Шрифт:
Отец Карел провел Крониаманталя длинным коридором. Они поднялись по беломраморной лестнице на третий этаж, и со словами «Вот она!» отец Карел открыл дверь.
Показав ему выключатель, он удалился.
Комната была круглая, круглыми были кровать и другая мебель; череп на камине был похож на засохшую головку сыра.
Крониаманталь подошел к окну, под которым расстилался густой сумрак монастырского сада; казалось, что оттуда доносятся смех, вздохи, крики радости, словно бы тысячи пар предавались в нем любви. Неожиданно женский голос в саду запел песню, которую Крониаманталь слышал прежде:
В руках у Крокминтена Букет горит огнем… Король кричит: «Жермена, Не бойся Крокминтена, СтрашилуИ Крониаманталь подхватил следующий куплет:
«Хочу, моя Жермена, С тобою быть вдвоем!..»Ему показалось, будто голос Тристуз продолжил песню.
Мужские голоса то тут, то там басовито распевали незнакомые слова, а надтреснутый старческий голос выводил:
Vexilla regis prodeunt… [27] {168}
В тот момент, когда вовсю зазвонил колокол, в комнату вошел отец Карел.
— Ну-ну, сын мой, слушаем шумы нашего прекрасного сада? Он полон воспоминаний, этот земной рай. Тихо Браге {169} занимался когда-то здесь любовью с прекрасной еврейкой, которая ежеминутно повторяла ему: «хазер», что на их жаргоне значит «свинья». Я видел там некоего эрцгерцога, развлекающегося с прелестным мальчиком, у которого попка была в форме сердечка… А теперь обедать! Обедать!
27
Приближаются королевские штандарты (лат.).
Они пришли в еще пустую огромную трапезную, и поэт смог не торопясь осмотреть фрески, украшавшие стены.
На одной был изображен лежащий Ной, пьяный до полусмерти. Его сын Хам смотрел на обнажившийся детородный орган своего отца, то есть написанную с прелестной наивностью виноградную лозу, ветви которой изображали генеалогическое древо или что-то в этом роде, потому что это были имена настоятелей монастыря, красными буквами вписанные в листики.
Во фреске на сюжет свадьбы в Кане Галилейской{170} присутствовал Писающий мальчик, пускающий винную струю прямо в бочку, покуда беременная новобрачная, по крайней мере, на восьмом месяце, демонстрировала свой округлый, как бочонок, живот кому-то, кто наверху углем выводил: «Токайское».
Были еще Гедеоновы солдаты{171}, облегчающиеся в страшных корчах, которые вызвала у них выпитая вода.
В центре залы по ее длине расположился длинный стол, накрытый с редкой торжественностью. Бокалы и графины были из граненого богемского хрусталя — того тончайшего красного стекла, в состав которого входят лишь папоротник, золото и гранатовая крошка. Восхитительные серебряные приборы сияли на белизне, усыпанной фиалками скатерти.
Монахи приходили пара за парой, с капюшонами на головах и скрещенными на груди руками. Входя, они приветствовали Крониаманталя и рассаживались на привычные места. По мере появления монахов отец Карел называл их имена и страны, откуда они прибыли. Вскоре все места были заняты и число сотрапезников, включая Крониаманталя, достигло пятидесяти шести. Аббат, итальянец с раскосыми глазами, произнес благодарственную молитву, и началась трапеза. Но Крониаманталь с беспокойством ожидал появления Тристуз.
Сначала была подана похлебка, в бульоне которой плавали маленькие птичьи мозги и зеленый горошек…
— Двое наших французских гостей только что отбыли, — сказал один монах-француз, прежде бывший приором в Крепонтуа. — Я не смог их задержать: спутник моего племянника только что пел в саду своим дивным сопрано и чуть не потерял сознание, услышав, что кто-то в монастыре подхватил припев. Напрасно мой племянник умолял своего очаровательного друга остаться здесь; они тут же собрались и уехали на поезде, поскольку их автомобиль не был готов. Мы им отправим его по железной дороге. Они не сообщили мне цели своего путешествия, но я думаю, что у этих двоих чад дело в Марселе. Мне кажется, я слышал, как они говорили об этом городе.
Бледный как полотно Крониаманталь поднялся с места:
— Простите, святые отцы, — сказал он, — я злоупотребил вашим гостеприимством. Мне нужно уйти, не спрашивайте, почему. Но я навсегда сохраню доброе воспоминание о царящих здесь простоте, радости и свободе. Все это в высшей степени дорого мне, я только спрашиваю себя: почему же, почему я не могу этим воспользоваться?
XVI. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
В то время ежедневно вручались поэтические премии. С этой целью создавались тысячи обществ, и их члены жировали, в определенный день расточая свои щедроты на поэтов. Таким днем, когда самые большие общества, компании, административные советы, академии, комитеты, жюри и т. д. и т. п. всего мира присуждают учрежденные премии, было 26 января{172}. В этот день вручали 8019 поэтических премий, сумма которых составляла 50 003 225, 75 французских франков. Однако не было такой страны и такого слоя населения, в которых был бы распространен вкус к поэзии, поэтому в обществе росло предубеждение против поэтов; их считали ленивыми, бесполезными и так далее в том же роде. В этом году день 26 января прошел без инцидентов, но наутро известная газета «Голос», выходящая в Аделаиде (Австралия) на французском языке, поместила статью одного ученого, химика-агротехника Горация Тограта (немца, родившегося в Лейпциге), чьи открытия и изобретения частенько походили на чудеса. Статья, озаглавленная «Лавр», содержала нечто вроде исторической справки о лавре как сельскохозяйственной культуре в Иудее, Греции, Италии, Африке и в Провансе. Автор давал советы имеющим лавровые насаждения в своих палисадниках, перечислял разнообразные способы употребления лавра в пищевой промышленности, искусстве, поэзии и его роль как символа поэтической славы. Он касался также мифологии, упоминая миф об Аполлоне и Дафне{173}. Под конец Гораций Тограт резко менял тон и завершал свою статью таким образом:
«К тому же, я всерьез заявляю, что это бесполезное дерево еще и достаточно заурядно, и у нас есть куда как менее прославленные символы, по праву обладающие знаменитыми свойствами лавра. Он слишком разросся на нашей перенаселенной земле, он недостоин жить. Каждое лавровое дерево занимает под солнцем место двух человек. Поэтому лавровые деревья следует вырубать, а листьев их опасаться как яда. Недавние символы поэзии и литературного дарования, сегодня они не более чем символ посмертной славы, которая имеет такое же отношение к славе, как смерть к жизни и как рука славы — к ключу{174}.
Истинная слава оставила поэзию ради науки, философии, акробатики, филантропии, социологии и подобного им. Поэты нынче годятся лишь на то, чтобы брать деньги, которых они не заработали, ибо никогда не трудятся, и большая часть из них (кроме шансонье и некоторых других) вообще не имеет никакого таланта и, следовательно, никакого оправдания. Те же, кто обладает каким-либо даром, еще более вредны, поскольку ничего не достигли, ничего не приобрели, а шуму от них больше, чем от полка солдат: они уже прожужжали нам уши тем, что они „пруклятые“. Эти люди тоже больше не имеют права на существование. Премии, которые им вручаются, украдены у рабочих, изобретателей, ученых, философов, акробатов, филантропов, социологов и иже с ними. Следует признать: поэты должны исчезнуть. Ликург{175} изгнал их из Республики, нужно стереть их с лица земли. Иначе эти отъявленные ленивцы, придут к власти и будут жить нашими трудами, угнетать нас, издеваться над нами. Одним словом, необходимо как можно скорее освободиться от поэтической тирании.
Если республики и монархии, если сами нации не позаботятся об этом, привилегированное племя поэтов разрастется в таких пропорциях и с такой скоростью, что через некоторое время никто уже не захочет работать, изобретать, изучать, размышлять, рисковать, исцелять человечество от его болезней и улучшать его участь.
Итак, требуется немедленно принять решение и излечиться от этой поэтической язвы, разъедающей цивилизацию».
Статья вызвала огромный резонанс. Она была разослана повсюду по телефону или телеграфом, все газеты перепечатали ее. Некоторые литературные издания снабдили цитаты из статьи Тограта издевательскими выпадами по адресу ученого, высказывались сомнения относительно состояния его рассудка. Осмеивался ужас, проявленный им перед поэтическими лаврами. Деловая и информационная пресса, напротив того, придавала предупреждению Горация Тограта большое значение. В этих кругах статья в «Голосе» считалась весьма своевременной.