Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Ничего не заметил: ни дороги, ни кругалей, — признался Акимов. — Казалось мне, что идем все время по прямой.
Старик довольно рассмеялся, приглаживая белые кудрявые волосы, сбившиеся под шапкой. Слова Акимова были для него лучше всякой похвалы.
— В том она и закавыка! Ты думал, что идешь по прямой, а тебя я кружил, как щепку в омуте. А до Парабели тут напрямую верст двадцать. — Посмотрев на Акимова в упор, Федот Федотович с покровительственной ноткой в голосе добавил: — Ходок ты, паря, хороший. Жила в тебе прочная, и силенка есть. Сколько тебе годов-то?
— Двадцать третий минул.
— Холостой,
— Холостой.
— Оно и ладно. При такой жизни одному куда легше.
— Гораздо легче, дедушка.
Акимов опустил голову, и мгновенно вспомнился ему Петроград. Месяца за три до ареста Ксенофонтов познакомил его со своей сестрой Катей. Девушка училась на Бестужевских курсах и помогала брату в организации подпольной работы. Катя очень пришлась Акимову по душе. Но в делах сердечных Иван был малоопытен. В ранней юности его постигла неудача, оставившая в его сознании глубокий след. Лет восемнадцати от роду он, сын лесничего, влюбился в дочь лесозаводчика. Жили на Каме. Избранница Акимова ответила ему пылкой взаимностью. Отец и мать Ивана видели, что парень намеревается рубить сук не по себе, но расположение к сыну семьи богатого лесозаводчика льстило им.
С клятвами быть до гроба верными друг другу Иван расстался с подругой, отправляясь в столицу на учение.
В первые месяцы разлуки он получал от любимой письма чуть ли не каждый день. Затем они стали поступать реже, и тон их становился все более холодным. К весне письма перестали приходить вовсе. Иван мучился, посылал письмо за письмом, телеграмму за телеграммой, с нетерпением ожидая каникул. Воображение рисовало ему самые жуткие картины — она трагически погибла или тяжело заболела. Родные щадят его, не сообщая всей правды. За неимением новых писем он перечитывал десятки раз старые, наполненные горячими клятвами в верности и любви. О том, каковы были подлинные причины ее молчания, Иван и подумать даже не мог.
За неделю до каникул, когда его мучения стали просто невыносимыми, все объяснилось: возлюбленная Ивана вышла замуж за поручика Пермской воинской команды и преспокойно живет теперь в доме своего отца на главной улице города. Весть об этом Иван получил довольно обычным образом: один из его однокашников по гимназии, оставшийся дома, описывая события собственной жизни, подробно расписал, как они гулеванили на свадьбе «Ленки Селеверстовой, к которой, кажись, твоя особа была не очень равнодушна».
Вот тогда-то Акимов, потрясенный вероломством своей милой, и заспешил к дядюшке Лихачеву в Сибирь, собиравшемуся в очередную экспедицию.
Живя в Петрограде, Акимов много встречал красивых и умных девушек, но урок, который ему преподнесла жизнь, оказался крайне чувствительным. Он проходил мимо всех признаков внимания, которые проявляли к нему его сверстницы. Только одна Катя Ксенофонтова вдруг всколыхнула его чувства. Она и теперь оставалась незабываемой. Высокая, гибкая, темноволосая, с большими карими глазами, Катя говорила низким, сочным голосом совершенно редкостного тембра. Плавные, неторопливые движения, манера обо всем судить сдержанно, скромная, доверчивая улыбка, которой она одаривала собеседников, выделяли ее из всех девушек, знакомых Акимову.
Иван вначале чувствовал себя стеснительно в обществе Кати, терялся,
Вероятно, так и случилось бы очень скоро, если б Акимова не арестовали. Когда он оказался в предварилке, Катя, по своей ли доброй воле или по поручению организации, приняла в его судьбе самое живейшее участие. Она носила ему передачи, книги, деньги, ухитрялась переправить несколько важных сообщений комитета, в том числе инструкцию о поведении на следствии и суде.
Как-то однажды, возвращая Кате через надзирателя пустую сумку, Акимов вложил в отпоровшийся краешек записку: «Катюша, милый товарищ! Спасибо тебе за твои хлопоты. Я много думаю о тебе и очень скучаю, и все, видимо, потому, что люблю тебя».
Акимов не был уверен, что Катя получила записку. Сумки при возвращении тщательно осматривались, и, возможно, его записку вымели с мусором во время уборки приемной предварилки.
«Надо бы мне раньше с ней объясниться. Какая девушка! А теперь все пропало… Когда я вернусь в Петроград, Катя, может быть, станет женой какого-нибудь технолога или медика. Хорошо, если человек окажется достойный, но уж очень много всяких прощелыг подстерегают создания, подобные Кате…»
— Ну чо, паря, задумался? Ешь строганину, пей чай, да и на покой, — заботливо сказал Федот Федотович, придвигая Акимову дощечку с янтарными кусками осетрины.
Аппетитно захрустели хрящи на крепких зубах Акимова. Старик тоже не отставал, ел по-молодому быстро, прихлебывал из кружки горячий чай, ладонью вытирал пот с забронзовевшего на морозе лица.
Акимову давно хотелось кое о чем порасспросить Федота Федотовича, но он совершенно не представлял, осведомлен ли старик как-либо о нем самом. Излишнее любопытство могло породить встречные вопросы, отвечать на которые было бы в его положении нелегко. Акимов помалкивал, с улыбкой поглядывал на старика. «Если ты, дед, истинно благородная душа и спасаешь нашего брата не из-за корысти, то будь здоров еще сто лет», — думал про себя Акимов.
Что касается Федота Федотовича, то он просто сгорал от любопытства, ко пуститься в расспросы не рисковал, помнил строгий наказ зятя Федора Терентьевича Горбякова. «И еще вот что, фатер, — сказал тот на прощание, — с разного рода вопросами к этому человеку не вяжись. Вполне допускаю, что рассказать всю правду о себе он не сможет, а вранье, как знаешь, для честного человека — нож в горло».
Взаимное молчание продолжалось до середины ужина. Первым его нарушил Акимов. «Ведь если я с ним буду молчать, то он сбежит от меня раньше времени», — подумал Акимов, представив себя один на один с этим лесным океаном. На миг ему стало не по себе.