Та самая Татьяна
Шрифт:
– Онегин, ты ли это! – воскликнул хозяин, с кряхтением поднимаясь со своего места. Он заметно обрюзг и постарел. – Что ж ты не дал знать заранее, что прибудешь? Закатили бы обед на славу!
Он обнял меня. Собаки обнюхали мои ноги. Мальчик лет трех повис на мне с криками: «Скажите папе, чтобы сделал мне коляску».
– Какими ветрами, Онегин, занесло тебя снова в наши пенаты?
Не дослушав ответа, Зарецкий крикнул супругу. Явилась его Катерина, простоволосая, босая и беременная. В самых строгих выражениях хозяин, подбоченившись, отдал ей с десяток распоряжений – касательно детей,
Катерина с поклоном удалилась, сам же хозяин повел меня демонстрировать свое имение – еще более обветшавшее и запущенное, чем в прошлые мои, четырехлетней давности, визиты к нему. После демонстрации собак, новой поилки для них (конструкции самого Зарецкого), а также солнечных часов, им собственноручно построенных, мы прошли в столовую.
В течение обеда я был принужден отвечать на тысячи вопросов о самочувствии и состоянии тысячи петербургских знакомых хозяина – притом я сомневаюсь, что хотя бы половина из этих генералов или статских советников ведала о его существовании. Наконец, наступил момент, когда я улучил возможность поговорить о своем деле. Мне показалось, что моего визави следует спрашивать о былых происшествиях напрямик, без обиняков.
– Помнишь ли ты дни, предшествовавшие моей дуэли? – спросил я.
Я не сомневался, что Зарецкий помнил их более чем прекрасно. Уверен, что убийство на поединке соседа из Красногорья составляло главную пищу его сплетен в истекшее четырехлетие.
– Ты, Зарецкий, был тогда секундантом. Ты говорил кому-то, кто не принимал участия в поединке, – где и когда он состоится?
– О чем ты, Онегин! – воскликнул он. – Как бы я мог?! Ты что же, хочешь сказать, будто я человек бесчестный?!
– Оставь, Зарецкий! Неужто ты думаешь, что я проехал столько верст из Петербурга, чтобы оскорбить тебя?! Я знаю: ты человек чести, прямой и благородный. Прости, я ни в коем случае не хочу бросить на тебя тень. Потому и спрашиваю тебя напрямик, как друга: кто мог воспользоваться моим поединком, чтобы убить несчастного Ленского?
– Как?! – воскликнул владетель Заречья. – Почему ты решил?..
– Когда я приехал в тот день на место поединка, волнение помешало мне рассмотреть все вокруг. Я был сосредоточен на дуэли. На том, чтоб целиться. Чтобы не дрогнула рука. Но ты-то! Ты обозревал тогда поле боя с холодной головой, трезвым рассудком. Что ты видел там?
– Вас! Вас с Владимиром! И как вы шли друг к другу. Как целились. Как ты стрелял в него.
– А ты заметил, что я метил не в Ленского – а поверх головы его?
– Ты стрелял мимо?! – Он выглядел совершенно пораженным.
– Да, Зарецкий.
– Намеренно?
– О, да.
– Зачем же?
– Мне жаль было юношу. Я не хотел убивать его.
– Но почему ты не выстрелил на воздух?
– Он мог воспринять такой жест как мое новое оскорбление. Довольно того, что я опоздал в то утро на поединок. Представь: я демонстративно выстрелил бы в
– И ты нарочно целил мимо?! О, нет, я не заметил. Кто же тогда застрелил несчастного пиита? Может быть, ты все же промахнулся? И убил Ленского нечаянно? Того не желая?
– Нет, Зарецкий, не я пролил его кровь. – Я не стал углубляться в детали и повествовать о пуле. – Но скажи: оглядывал ли ты тогда округу? Не приметил ли чего-то странного подле?
– Что бы я мог заметить?
– К примеру, различал ли ты в то утро мельницу? – попытался я навести его. – Не видел ли ты чего-то (или кого-то) удивительного возле нее?
– Мельница? Хм. Она оставалась от меня сбоку и за спиной. А я не отрывал взгляда от вас с Ленским. А почему ты вдруг спрашиваешь? Сколько лет прошло!
Делать нечего: мне пришлось рассказать бывшему секунданту о своих сегодняшних нежданных находках – внутри березы и на полу мельницы. Хоть я взял с моего конфидента честное благородное слово сохранить наш разговор в тайне, я почти не сомневался: назавтра он нарочно поедет по окрестным помещикам, чтобы о нем поведать – конечно, всякому под большим секретом.
Слушал он меня во все уши, а когда я закончил, воскликнул:
– Вот оно как?! Ты полагаешь, кто-то воспользовался поединком, чтоб безнаказанно пристрелить Владимира? О, я слыхал о подобных шутках! Но не ожидал, никак не ожидал, чтобы в нашей глуши, в О-ском уезде, могло случиться подобное!
– И тем не менее.
– А знаешь ли? – Хозяин Заречья вдруг принял вид чрезвычайно проницательный. – Я знаю, кто это сделал!
– Интересно, кто, по-твоему?
– Мосье Трике! – выпалил мой конфидент.
– С чего ты взял?!
Зарецкий выглядел донельзя вдохновенным.
– В тот вечер, двенадцатого января, – начал импровизировать он, – в День Татьяны, он, если помнишь, читал свой куплет, посвященный имениннице. Как всегда у него – без меры, без мысли и без чувства. Наш Владимир смотрел на Трике в тот момент. Я, помню, перехватил тогда взгляд Ленского! Он был усмешлив! О, да! Владимир ничего не сказал незадачливому рифмоплету – но всем своим видом насмехался над потугами Трике! И тот завидел его язвительный взор! И запомнил его! И не простил! Однако Трике, как наемный учитель, человек низкого звания, не мог вызвать нашего бедного поэта! Да и побоялся он это сделать! Вот он и убил его – воспользовавшись вашим поединком, исподтишка!
Я отдал должное фантазии хозяина, однако мне она не показалась разумной. В осторожных выражениях, чтобы не оскорбить самолюбие автора, я высказал сомнение: а достаточным ли основанием является всего один язвительный взор, чтобы по-подлому убить?
Мой собеседник не стал цепляться за свою идею и немедленно переменил версию.
– Тогда это Буянов! Он никогда не любил пиита! Он презирал его! Он и убил!
– Да полно, Зарецкий! Кто убивает из-за презрения?
– Тогда Петушков! У него с дедом Ленского вечный спор из-за покоса был. Они еще в девяносто третьем годе стреляться собирались!