Таганский дневник. Книга 2
Шрифт:
Швейцер. Я ничего не записал о его вечере 5-го декабря в к/т «Родина». Были Смоктуновский, Юрский, Семина, Калягин, Трофимов и я. Я рассказывал о пробах на Моцарта и как меня встретил Иннокентий и сказал:
— Видел… отвратительно. Так нельзя… он гений. Как вы да я… Да-да, я — эпоха и я всегда говорю правду, а вы не обижайтесь…
Все смеялись, и он тоже. Потом сказал:
— Вы замечательно говорили, Валерий.
Вообще вечера Швейцера проходят ужасно ординарно, неизобретательно и скучно. Никто не может ему их сочинить, сфантазировать. Все нужно делать самому — две-три зажигательные идеи, и весь вечер засверкал бы. И я, и другой, и третий все должны делать свое сами — вечера, статьи, рекламу и пр.
Доронина. Как в жизни пересекаются неудобно пути.
Сбылась моя мечта и надежда — я получил от В. Распутина замечательное письмо, писанное им, видимо, в хорошем расположении. Книжечку мою он перечитал в первый же вечер на даче. Мал золотник, да дорог. Сетует, что мне мало удается писать. Вот, говорит, Евтушенко — тоже актер, а пишет, и много. И про мою пельменную он знает. Написал В. Распутину. Волина с жутким сожалением говорит, что Валентин включается в компанию Бондарева, Белова, что у него, чьи безупречные талант и совесть были примером чистоты и гармонии, стали все чаще звучать нотки антисемитизма, великодержавно-шовинистический настрой; откровенное неприятие нынешней молодежи, ее увлечений, ее музыки переходит всякие этические нормы, а ведь молодежь, хотите вы или не хотите, — наше завтра! Надо с ней работать, но не презирать и не отталкивать. Бондарев и Белов, который просто свихнулся на своем антисемитизме, тянут Распутина как знамя, и он, как ей кажется, подписал статью в «Правде» не читая… иначе он нашел бы какие-то иные слова и мысли о молодежи и пр.
Среда, мой день
Позорные дни — с понедельника и по сей день. Похороны Серенко [16] окончились в кафе грязной руганью с Филатовым. Стыдно. Написал извинительную записку Леониду, теперь жду время, чтоб с «Юностью» в Загорск поехать.
Позвонил Филатову и легче стало.
Пятница
Два подарка — два письма-отклика — Распутина и Шифферса. Шифферс: «Посему, еще раз, по „Землякам“ не только порхал, но прочел от и до, и считаю хорошей прозой, и советую так вот и писать дальше, хотя, конечно же, смерть любимых не будет уж слишком часто кормить нас, грешных, для творчества, а?»
16
Серенко Анатолий — актер театра.
Суббота
Зависти были полные штаны у меня. Хотя за все, что говорили лауреаты, за все те пустые мысли и слова, медали бы у них надо было отобрать «взад». Янковский, в бабочке, в дымчатых очках, подпрыгивал и показывал кулак, как это делает Марадона, когда забивает гол.
Я видел весь материал «Нехорошей квартиры». И мне это пришлось по душе, трогательно. И судьба, мое прикосновение к Булгакову, и вполне скромное и вполне достойное дело — защита музея, созданного горожанами. Этот подъезд мне стал родным не только надписями, рисунками и тем, что здесь ходил когда-то гениальный интеллигент, но еще и потому, что меня согревали там самогоном и человеческим теплом, которого не хватает ни дома, ни в театре, ни в автомобиле. Все это я пишу торопясь на «Матери».
Воскресенье
А книжка «Четыре четверти пути», по-моему, хорошая. Хорошая, что говорить. Будут лучше, но эта хорошая, в ней я его живого кое-где нахожу и слышу. У Говорухина, по-моему, хорошо.
И сам составленный из концертных разговоров текст Владимира совсем не плох, толково соединены разрозненные, разновременные куски.
Среда, мой день
Отправил в Дом инвалидов Хильме в Воронеж посылочку: чай «Бодрость», шпроты, сгущенное молоко, печенье, тушенку и пр. мелочь вместе с журналами. Бедная моя землячка по санаторному детству.
«10 дней» идет. С Тамарой помирились и стали жить.
Четверг
Заканчивается год. Год потерь. Начался он со смерти А. В. Эфроса. В июле умер отец. На сердце грусть и печаль светлая. Опять и снова хочется плакать: одиноко, хотя мои родные дома и стряпают.
В 1987 г. мы были с Тамарой в Париже… хотя и врозь. Был я в Италии, в Милане и Венеции. Напечатал «Похоронен в селе». И вышла книжечка в библиотечке «Огонька». После 20-летнего заключения вышла на свободу «Интервенция». Господи! Главное — живы, здоровы и в хорошей форме сейчас.
Скоро мы ее начнем портить.
1988
Среда, мой день
Помирать скоро, а как-то неохота, потому что не сделано ничего. А что и сделано, только позорит и без того бездарную жизнь, ложную жизнь. Подражательную погоню за двумя дамами — славой и юбкой.
Пятница
Нужно написать две странички, чтоб спасти полосу в «Советской культуре» о Высоцком. Что написать, из какого пальца высосать? О спектакле, которого пока нет, и что будет 25-го — неизвестно. Написать о Лужниках. Но это все не про Высоцкого, а про нас вокруг Высоцкого. Что, собственно, нужно написать, какое слово молвить, чтоб спасти себя и полосу. Может быть, Гармаш [17] мне поможет?
17
Гармаш Татьяна — журналист.
Вторник
Накануне до двух ночи сидел — писал заметку в «Советскую культуру» «Духовной жаждою томим…» — очень собой гордился, могу же заставить себя работать допоздна. Какая-то интересная пропозиция намечается. Собираюсь я в Америку. Вот позвонил мне Досталь, он все разузнал и радуется, будто сам едет — Лос-Анджелес, Чикаго, Сан-Франциско, Вашингтон и пр. Коммерческая поездка с песнями и плясками. Мы с Гурченко. Что мне, гитару брать, что ли? Да был бы я просто в голосе, а там разберемся. Ну что ж, Америка так Америка!
Завтра годовщина А В. Эфроса. На художественном совете решили, что минуту молчания перед «Вишневым» объявит Дупак. Крымова просит, чтоб это сделал я. Дупак возмущен и обижен. «Я для Анатолия Васильевича и на Бронной, и здесь сделал гораздо больше, чем она. И пусть они кончают эти козни и интриги». Я считаю, что, конечно, директор это должен сделать. Пусть уж Наташа не обижается. Но звонить я ей по этому поводу не буду, тем более есть волевое слово Николая. Ни в коем случае, только директор.