Тагу. Рассказы и повести
Шрифт:
— Нати, — тихонько притронувшись к ее руке, прошептал Гудза, — это же Кваци поет.
Нати покачала головой, не поверила. Она не могла себе представить, что Кваци может петь с такой нежной печалью. Какой же он все-таки человек, этот Кваци? Добрый? Злой? Грубый? Нежный? Нет, не понимаю, какой он.
Нати и Гудза подошли к дверям пацхи. Подложив руки под голову, Кваци лежал на тахте, лицо у него на самом деле было такое, будто он причитал. Услышав, как они вошли, Кваци вскочил, словно его застигли за нехорошим
— Хат! — сердито крикнул он, но, увидев, кто вошел, рассмеялся, вытащил из-за пояса пистолет и, протянув его Гудзе рукояткой вперед, сказал:
— Вот подарок, который я тебе обещал, братишка.
Гудза усомнился. Неужели ему? И даже отступил на полшага.
— Не хочу, — пробормотал он, но так и не сумел отвести глаз от пистолета.
— Не давай ему оружия, Кваци, — попросила Нати. — Он еще ребенок.
— Ребенок, хороший ребенок, — снова рассмеялся Кваци. На девушку он тоже не смотрел. — Гудза ребенок, брат мой ребенок.
Он, словно танцуя, повернулся на носках.
— Братишка мой еще ребенок. Ему нельзя дарить оружие. Ну, тогда я тебе подарю славную маленькую овечку из сыра.
Сунув пистолет за пояс, Кваци достал из глиняного кувшина плетеную из волокон сыра овечку, затем отломил кусок кукурузной лепешки-мчади и протянул его вместе с игрушечной овечкой мальчику.
— Кушай, брат, мчади и овечку. "Чкиди до кириби, димта-тириби", — пропел он и смешно подпрыгнул.
Гудза рассмеялся.
— Нати тоже голодная, — сказал он. — И Нати тоже хочет мчади и овечку.
— И лесной царице тоже дадим овечку, димта-тириби.
Кваци заглянул девушке в глаза:
— Хочешь мчади и овечку, ткаши-мапа?
Нати еще раз удивилась: как мог этот беспечный человек так грустно и так горько петь?
И, словно угадав ее мысли, Кваци снова запел:
Маха, быть мне твоей овечкой, о которой нужно заботиться в каждой беде — на.Но сейчас эта песня звучала уже вовсе не грустно, и Нати поблагодарила за это парня дружеской улыбкой.
— Чкиди до кириби, димта-тириби, — пропела она на манер Кваци и, подражая ему, привстала на цыпочки. — Димта-тириби, чкиди до кириби, — и совсем уже неожиданно, глядя парню в глаза, спросила:
— Кваци, кто такие эти люди?
— Какие люди?
— Гости Джонди.
— Они… просто люди… Просто гости Джонди. Приходят и уходят. А ты, если не хочешь сыра, поешь осетра. — Он снял со стены копченую на дыму рыбину. — Кушай, девушка.
— Скажи, Кваци, нас отпустят сегодня? — спросил Гудза.
— А разве тебе плохо у меня, братец?
— Я хочу домой, к отцу. Когда нас отпустят?
— Не знаю, братец, не знаю. Может, завтра, а может…
Тень пробежала по лицу Нати. Она не хотела уходить из лагеря ни сегодня, ни завтра,
— Замолчи и кушай, — прикрикнула она на брата.
— Я хочу домой. Ну когда же нас отпустят, Кваци?
— Оставь меня в покое, братец. Что ты ко мне пристал, — рассердился на мальчика и Кваци. Обиженный и испуганный этим окриком, Гудза подошел к сестре и прижался к ней. Нати подивилась такой внезапной перемене: только что Кваци был весел, а сейчас мрачен, как туча. Почему он рассердился на Гудзу?
— Какой у тебя вкусный сыр, Кваци, — сказала Нати.
— Это я его приготовил.
— У тебя, оказывается, золотые руки, Кваци.
— Правда, вкусно? — обрадовался парень.
— Я еще никогда не ела такого сыра. И овечка у тебя получилась совсем как живая. Чкиди до кириби, димта-тириби, — снова пропела она, но, увидев, как потускнели только что такие веселые глаза Кваци, смущенно умолкла.
Вдруг Кваци настороженно поднял голову. Было слышно, как стража со скрипом открывает для кого-то ворота. Истошно залаяли, гремя цепями, потревоженные собаки.
— Уходят, — сказал Кваци и направился к двери.
— Кто уходит? — спросила Нати.
— Те люди… Чтоб они ослепли и навсегда потеряли дорогу сюда.
— Кваци! — взмолилась Нати. — Скажи мне правду, Кваци.
Но Кваци уже не было в хижине.
В тот день никого из пленных не отпустили домой. Измученные люди напрасно ждали до самого вечера, что вот-вот их построят и Джонди, обходя строй, скажет: "Уйдешь сегодня". Но оказалось, что Джонди и Кваци уехали из лагеря. Куда? Этого никто из пленных не знал, А люди Хурциа на такой вопрос не отвечали. Не отвечали они и на другой.
— Когда же нас отпустят? — спрашивали пленные у тех, кто раздавал им еду.
"Не знаю", "Это меня не касается", — отвечали одни, а другие либо просто молчали, либо, пожимая плечами, говорили: "Отчего вы спешите? Мы вас кормим и поим. И не все ли равно, сегодня ли вас отпустят или завтра?"
Так они говорили пленным, словно сами позабыли, что такое родной дом.
А может, и забыли.
Раздав пленным пищу, эти люди разошлись по своим пацхам и до самого вечера уже не показывались на улице. Видимо, им не велено было общаться с пленными.
Наступил вечер. Стража отпустила собак, и, как только кто-нибудь из пленных приближался к изгороди, псы набрасывались на него и отгоняли прочь.
"Почему нас сторожат собаки? — спрашивали друг друга пленные. — Куда ушел Хурциа с большинством своих людей? Что происходит в лагере и за его стенами? Что нас ждет?"
Уже совсем стемнело, когда один из людей Хурциа, должно быть начальник стражи, сказал впавшим в отчаяние пленным, что у переправы были замечены турецкие лазутчики, они, видимо, ищут лагерь, а Джонди и Кваци пытаются там в горах и лесах сбить их со следа.