Таинства любви (новеллы и беседы о любви)
Шрифт:
Утром мать Ольги похоронили. Лидия Владимировна была верующая. Подъехав в Большеохтинскому кладбищу, внесли гроб в небольшую деревянную церковь, где кроме родных собрались и любопытные. Владимир впервые и, кажется, последний раз присутствовал на отпевании. Хотя и без особой пышности, все происходило примерно так, как описано у Пушкина в «Пиковой даме». Вероника и ее мать, полнотелая блондинка, все плакали. Ольга Михайловна не отходила от Мостепанова, она держалась за его руку, глядя перед собой невидящими глазами мучительно взволнованной невесты... Даже прощаясь с матерью, целуя ее в мертвые губы, она не проронила ни слова, ни слезинки,
Был конец сентября, листья с берез над могилами наполовину облетели; с утра моросил дождь, а теперь вдруг и вроде бы некстати, как нет-нет да и улыбалась Ольга, взглядывая на Мостепанова, показалось солнце, осветив деревья, кресты, мокрые желтые листья на земле и лица людей, точно смущенных светом жизни здесь, среди могил.
За оградой кладбища в те времена простирались с одной стороны огороды и деревеньки, с другой - старинные кирпичные корпуса какого-то завода. Старая рабочая окраина, и кладбище, и действующая церковь - все напоминало о Руси уходящей.
После похорон собрались у родителей Вероники. Впрочем, Ольга Михайловна не стала засиживаться у родных, тем более что те догадались о ее новых отношениях с Владимиром Мостепановым, что почему-то никому не понравилось. Вероника буквально накинулась на нее.
– Послушай, Ольга, - улучив момент, поспешила спросить она, - откуда взялся Мостепанов?
– Ты же знаешь, мама хотела видеть его... Но Володя был на целине и приехал только вчера.
– Но ты с ним держишься так, будто он твой муж или любовник, - сказала Вероника не то что с осуждением, скорее с предостережением.
– Так оно и есть, - Ольга неожиданно улыбнулась с радостным смущением.
– Только не надо об этом со мной говорить, хорошо?
– Почему?
– Я же не говорю... с некоторых пор с тобой о Мельсе... Люди вы уже взрослые... И мы с Володей тоже.
– Да кто тебе сказал?!
– вскипела Вероника.
– Ты что, не любишь его?
– удивилась Ольга Михайловна.
Вероника смешалась и отстала.
Владимир и Ольга отправились пешком по Фонтанке. До Невского там рукой подать. Река струилась и сияла на солнце. До вечера было еще далеко. Деревья Летнего сада ярко горели осенней листвой.
– Какой невыносимо трудный и хороший день!
– говорила Ольга.
– Это все ты, Володя! Ты не устал? Может, тебе надо к себе? Дела какие-нибудь? Девушка?
В это время они проходили мимо того здания Публички, где занимаются студенты. Две молоденькие девушки, перебежав улицу, оглянулись и окликнули его: «Во-ло-дя? Мосте-па-нов!» - нарочито нежнейшими голосами. Он лишь помахал им рукой.
– Однокурсницы?
– Нет, с младших курсов. Да я и не помню, кто такие.
– Тебя девушки обожают.
– Прежде всего они обожают себя.
– Ты умница, Володя! Эти, кажется, как раз из тех, что обожают прежде всего самих себя.
– Такова и наша Вероника.
– К сожалению... Но как хорошо ты сказал: «наша Вероника»!
– Не захваливай меня - зазнаюсь еще.
– Вряд ли. Куда больше? Ты ведь и так зазнавала.
– Это верно!
На Невском Ольга Михайловна остановилась и уговорила его расстаться: ему надо заниматься своими делами, а она устала, ей нужно отдохнуть. Он послушался, и, кажется, напрасно. Приехав на следующий день, он нашел ее в глубоком обмороке. Врачи констатировали крайнее переутомление при врожденном пороке сердца. Покой, полный покой. И витамины, витамины.
Володя проводил у нее все дни и ночи, даже на занятия не ходил. Ольга была уверена, что именно его присутствие и его заботы о ней предрешили исход болезни, что это он ее спас. В этом ее убеждении было что-то детское. Но она уверяла его всерьез, что жить ей остается недолго, что состариться она не успеет, и это - как ни грустно - для нее лучше всего. Он, конечно, и слушать ее не хотел, но она оказалась права.
Три года прожили они счастливо. У Владимира даже характер переменился, он начал писать стихи, чем раньше не увлекался... Она верила в него, стихи его знала наизусть... Оставленный в аспирантуре, он, однако, замешкался, может быть чрезмерно увлекаясь соблазнами молодой жизни - праздниками, футболом и т.п. Ольга любила принимать гостей, нередко она наряжалась в те старинные платья, что хранились в семье, уже неизвестно зачем. Однажды ночью, после того как ушли гости, ей стало плохо. Вызвали «скорую», ее увезли. Она страшно кричала. А под утро скончалась.
Владимир впал в хандру и отчаяние: пережить смерть близкого человека - и жить? Это странно. И вот он точно сам заболел, но не физически, а скорее нравственно: теперь он и в самом деле познал жизнь; в душу его проник холод.
Это настроение мне хорошо было знакомо в ту пору, хотя у меня никто не умирал. Это было время переоценки ценностей. Мы открывали новые пласты культуры. У нас вновь, после 30-х годов, стали переводить и переиздавать многие выдающиеся произведения западной литературы XX века. Джойс и Кафка, Пруст и Камю - прекрасные писатели, которые, впрочем, ничего, кроме изнанки буржуазного общества, бездны человеческой психологии, нового нам не открыли, лишь посеяли тревогу и смущение в наших душах. Я вскоре вернулся к русской классике, этой Вселенной, освещенной солнцем, а Владимир медлил, с мучительной иронией поглядывая вокруг... В эту пору не Фауст, а Мефистофель угнездился, как мелкий бес, в его сердце... К счастью, он не бросился ни в пьянство, ни в распутство, ни в приобретательство, может быть, потому, что страсти эти более всего обнажают уродства людей и бессмысленность жизни, и от всего этого он отворачивался, как у Пушкина: «Душе противны вы, как гробы...»
В то время первые подборки его стихов появились в журналах, и он уже всерьез подумывал о книжке... Писание стихов - дело особое, тем более для взрослого человека, и оно внесло новый элемент в жизнь Мостепанова. Лирика в ее высших образцах - это ведь не что иное, как квинтэссенция культуры, и настоящий поэт не может не впитывать и не осваивать культуру всех времен и народов. Владимир Мостепанов занялся - подавленный тоской, отчаянием, одиночеством - неспешным и восторженным постижением мировой классики. Тут-то и начались для него по-настоящему годы учения, как бы задним числом.
После смерти Ольги ее сестра, мать Вероники, предъявила претензии на мебель и даже на жилплощадь, хотя формально не имела ни на то, ни на другое никакого права. Женщина решительная, она нашла вариант обмена, по которому Владимиру досталась хорошая комнатка в небольшой коммунальной квартире со всеми современными удобствами, а Веронике, вышедшей замуж, - отдельная квартира в новом районе. С тех пор жизнь на улице Рубинштейна отодвинулась в далекое прошлое, и иногда Мостепанову кажется, что он жил там чуть ли не до революции, по крайней мере до войны и в те послевоенные годы, которые видятся нам как старое доброе время.