Таинства любви (новеллы и беседы о любви)
Шрифт:
– Добрый день!
Он улыбнулся и уже как ни в чем не бывало заговорил о вчерашнем:
– Я могу теперь сказать, кто вы. Только не возгордитесь, - заметил он, оглядывая девушку, как и сирень, как бы издали и словно бы свысока.
– Постараюсь, - насторожилась Марина.
– Вы - красота в ее собственной, идеальной сфере.
– Что?
– Марина не совсем поняла, она вообще не считала себя особо хорошенькой.
– Это что же, мечта?
– Разве вы мечта? Вы реальность. То есть вы столь же мечта сама по себе и для себя, как и реальность, живое существо со всеми его определениями.
– Допустим. И что же?
– А ничего. Вы есть - и слава богу.
Он говорил вообще. Марина, еще не понимая, чем она
– Хорошо, хорошо! Только от этого мне не легче... Мне есть хочется, у меня недавно был грипп в такой тяжелой форме... А еще мне хочется счастья в полной мере, понимаете?
– Естественно, - улыбнулся он, может быть, радуясь тому, что вызвал ее на откровенный выпад.
– А вам нет?
– чуть ли не с издевкой, насмешливо спросила она.
Стенин покачал головой.
– Что - нет? Как - нет?!
– не поверила Марина.
– Все это уже было - хватит!
– почти грубо отрезал он.
– Что, обожглись? Вы были женаты?
В то время они подошли к краю Марсова поля и направились машинально, перейдя мост через Мойку, по Садовой. Переглянувшись, свернули в Михайловский сад. Кроны деревьев сомкнулись над ними; набежали тучи; легкий сумрак окутал их.
– Простите, - ласково сказала Марина, - если мой вопрос вам неприятен.
– Нет, ваш вопрос к делу не относится, - отвечал он после некоторого раздумья.
– Конечно, я был женат. Правда, давно. Целая жизнь позади. Может статься, и не одна, а две-три...
– И что же, вы разошлись с женой? Или она умерла?
– Она оставила меня, обнаружив, что я никак не могу повзрослеть. Я действительно выглядел до недавнего времени совсем как мальчик.
– Вы и теперь иной раз похожи на мальчика. Я думаю, вы ненамного старше меня.
– Вот, вот!
– проговорил он, точно находя в ее словах подтверждение своей мысли.
– Что такое?
– Не стоит говорить о моем возрасте. Здесь есть какая-то тайна, - с серьезным видом добавил Стенин.
– Тайна? Какая может быть тайна?
“Тайна рождения, - подумала вдруг Марина.
– Он сирота?”
Но Михаил Стенин имел в виду нечто иное.
– Видите ли, - он поднял голову, словно решившись заговорить о себе.
– Если бы мы хоть чуточку верили в чудеса, скажем, в легенду о Фаусте - не в ее поэтическую и философскую интерпретацию Гете, а именно в средневековую легенду, - можно было бы предположить, что в моей судьбе тоже приняла участие нечистая сила.
– Что? Что?
– Есть такого рода явление - инфантилизм, - продолжал Стенин, - которое впервые себя обнаружило, кажется, еще в конце прошлого - начале нынешнего века, а в наше время распространилось весьма широко...
– Как и акселерация, - вставила Марина, представляющая из себя как раз этого самого акселерата.
– Да, это два разнонаправленных явления, причем акселерация - из области физиологии и анатомии, а инфантилизм - это явление сугубо духовного порядка. Причины и в том, и в другом случае до конца не ясны. Обвинять молодое поколение в инфантильности, конечно, можно. Но разве это не похоже на наши сетования на погоду, на природу за позднюю запоздалую весну? Все хорошо в свое время. Это справедливо. Но, с другой стороны, есть события и явления, примечательные именно тем, что имеют место не в свое время. Что такое Моцарт или Пушкин? Или поразительные успехи юных гимнасток? Можно не сомневаться: именно детство и юность таят в себе еще неизведанные возможности, какие, если их привести в действие, дают тотчас же или со временем величайшие результаты, что мы связываем с человечским гением и талантом. А дальше и вовсе напрашивается фантастическое допущение, вполне реальное если не сегодня, то в будущем: если индивид по каким-либо причинам - субъективного или объективного свойства - проскочит детство и юность, не раскрыв предполагаемых в нем способностей, то его, по желанию, можно будет вернуть в детство, разумеется, не буквально, а чисто психологически. Представьте, нечто подобное приключилось со мной.
Действительно, повеяло какой-то тайной.
В пруду плавали как ни в чем не бывало дикие утки. От густой листвы деревьев казалось тесно и вообще отдавало волшебством. Марина во все глаза смотрела на Стенина, который представлялся ей одновременно то маленьким мальчиком, то взрослым мужчиной, ровесником ее отца. Слушала она его при этом с таким напряженным вниманием, что ему не понравилось, и он, нахмурившись, замолчал.
– Я слушаю вас, - сказала она испуганно.
– У вас очень хороший голос, совершенно особый, - у детей такие голоса бывают.
– Да, я знаю, - отвечал он с грустью.
– Но говорить так, на ходу, трудно, да и неловко... Знаете, - вдруг он остановился, - я лучше напишу вам... А теперь как бы дождик не пошел...
Они направились к выходу из заметно потемневшего сада.
– Значит, вы хотите затеять со мной переписку?
– спросила Марина дружелюбным тоном, показывая тем самым готовность с ее стороны.
– Вовсе нет. Вам и отвечать не нужно. Мне просто хочется удовлетворить ваше любопытство. К тому же мне самому интересно. Иногда полезно бывает по-новому взглянуть на свою жизнь, произвести, говоря философским языком, переоценку ценностей. Возможно, и у вас когда-нибудь появится такое желание. Пока вы благополучны и молоды, но вы человек думающий, ищущий. Да и пора у вас такая...
– Какая это?
– Пора первых итогов, разочарований, исканий.
– Это правда!
– согласилась Марина, вспомнив о Славике.
Они сели в автобус у Летнего сада. Марина вышла на следующей остановке, он же поехал дальше. Дождевые облака пронеслись мимо, и над городом снова засияла синева со светло-белыми тучками.
III
Придя домой, Михаил Стенин сразу сел за стол, стоявший меж двух высоких узких окон, из которых (приподнявшись) он мог видеть дома и крыши до Литейного и Невы. Какое-то время он сидел неподвижно, лишь глаза его светились редким оживлением, можно сказать, ясным счастьем. Это и понятно: перед ним в синем небе, в светло-белых тучках то и и дело всплывал образ девушки в ее сине-белом платье, которое она, видимо, надела, чтобы ему легче было ее узнать.
Он жил в большой коммунальной квартире, в высоком шестиэтажном доме, построенном в начале нынешнего века, в стиле модерн. Занимал комнату, в которой вырос, где умерла его мать и куда он привел было молодую жену, был счастлив, казалось, как никто, а потом снова остался один и, вместо горя и слез, вздохнул с облегчением...
Жизнь свою он не раз обдумывал, со школьных лет вел дневник... Он достал несколько тетрадей, кое-что просмотрел, улыбнулся - и оставил их...
“Надо вам сказать, - начал он набрасывать на больших листах мелким отчетливым почерком, - я родился еще до войны. Вывезенный на Большую землю с детским садом, я вернулся в Ленинград в 1944 году и едва признал мать. Я помнил некое лицо, глаза, руки молодой - даже не женщины, а девушки, может быть, по фотографии, мною утерянной, а встретила меня крикливая некрасивая тетка, которая отчаянно целовала меня и говорила неестественно ласковым голосом: “Мишутка! Сыночек мой! Не узнаешь ты меня, родненький? Не узнаешь? Я твоя мамочка!” - “А папа где?” - спросил я, освобождаясь от ее больших грубых рук. “Папа погиб. Мы одни с тобой на свете остались, совсем одни. Слава богу, хоть ты уцелел! И каким чудом ты уцелел? Слава богу, и я выжила. Миленький ты мой? Какой ты хорошенький! Если бы папа увидел тебя, то сказал бы, что не зря погиб. Ты очень похож на него. Отрада моя! Счастье ты мое! Горе ты мое!”