Таинственная невеста
Шрифт:
— Ума не приложу, как теперь ехать. А вы что думаете, сударь? Откуда вы в наши края?
Молодой щеголь прищурился, брезгливо посмотрел сквозь остальных, вынул из кармана очки с зелеными стеклами, надел. Точно в комнате не было живых существ, на которых стоило бросать его бесценный взгляд. Затем отошел в угол и сел в кресло.
Барыня смутилась. Остальные сделали вид, что не заметили бестактности молодого англомана в темных очках. Но на Мурина уже глянули робко — и с ним заговорить не решились. Отошли к столу, справедливо рассудив, что предстоящее дорожное испытание будет легче вынести на сытый
Мурин один остался стоять у окна. Поставил локоть на оконную раму, подпер рукой висок, точно голову приходилось поддерживать — такая тяжесть вдруг навалилась. Давнишний разговор с Ипполитом вдруг опять пришел ему на ум. Чувства, о которых он осенью пробовал рассказать тогда старшему брату, с тех пор не только не исчезли, а еще усугубились.
Мурин смотрел на снег, волнисто исчерченный голубыми тенями от стволов. Вокруг стволов обозначились проталины, видна была коричневая земля. Пикала невидимая синица. Природа воскресала. Но Мурин не ощущал радости, которую всегда вызывала в нем весна. Рождающийся мир пугал его. Он казался совсем незнакомым. Как в него войти? Как в нем жить? «Или мир, который вот-вот родится, — тот же самый, что и всегда, а просто я разучился в нем жить?»
Ответов не было. А когда Мурин пробовал задумываться о них, голова его тяжелела, точно была набита мокрым песком.
«Что со мной такое?» — хотел бы он знать. «Я ли это?»
Может, его и окликали, любезно приглашая присоединиться к завтраку. Господин офицер? Только он не слышал.
Вокруг горячего самовара шел свой разговор. Три немолодых лица отражались в самоваре печеными грушами. Одинаково подрагивали брыли, когда их хозяин или хозяйка принимались жевать кусок калача или пряник. Одинаково вытягивались трубочкой губы, чтобы втянуть горячую жидкость. Чашки то и дело замирали в воздухе, забытые в увлечении предметом обсуждения. Сплетничали.
— Сейчас многие если не разорены прямо, то на грани разорения. Только они этого нипочем не покажут. Мне еще покойная Юхнова советовала…
— Ах, сударь мой. — Дама отняла руку от моськи и прижала к своей пышной груди. — Как покойная? Вы про старую Юхнову?
— Про нее.
— Неужто она померла?
— Недавно схоронили. Вы не знали разве?
— Откуда, сударь мой? Я еще летом к дочери в Казань уехала.
— Бонапартия испугались? — живо и ядовито осведомилась вторая дама. — Да, не все, не все наши помещики обнаружили в себе силу духа и твердую веру в государя и силу русского воинства, чтобы остаться в своих имениях и разделить судьбу отечества. Но только тот, кто вкусил горечь лишений, по-настоящему утоляет себя теперь сладостью любви к отечеству. Не так ли?
Она гордо выпрямилась. Дама с моськой несколько растерялась. Захлопала глазами, осмысляя новое положение вещей. Мир определенно изменился. Те, кто остались и «разделили судьбу отечества», претерпев невзгоды, сбились в партию себе подобных и выказывали презрение тем, кто при известии о нашествии
— Вовсе я не испугалась, — виновато засуетилась дама из «уехавших», поглаживая собачку. — Я верила в государя. А дочь моя на сносях тогда была, вот и попросила приехать. Я желала остаться в имении и довериться силе нашего воинства. Но дочь так настаивала, умоляла, известное дело, в ее положении, не могла же я ей отказать. Я же мать!
— Да я вас и не обвиняю ни в чем, и никто вас здесь не обвинит, — пожала тощими, вернее, отощавшими плечами дама из «оставшихся».
Тон ее говорил: обвиним, и еще как. За месяцы войны они пережили столько, что теперь желали дать выход своим чувствам и обрушить их на тех, кто ничего подобного не пережил. Чтобы у бедной беглянки не осталось в этом сомнений, она добавила елейно:
— Как можно обвинять кого-то в естественных проявлениях человеческой природы?
— Это в каких же? — с вызовом спросила дама с моськой.
— Как говорится, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше.
Дама с моськой стала пунцовой.
— Вы, сударыня… — начала она, а вторая дама изготовилась.
Стало ясно, что вот-вот полетят пух и перья. Но господин в жилете дипломатически поспешил подсунуть этим фуриям другую тему:
— О! Так, значит, вы еще не слыхали о странной смерти Юхновой?
Обе обернулись на него.
— Странной? — ответила дама с моськой.
— Ах, ну и померла, так что ж? — отмахнулась худая дама. Но Модест Петрович не сдался так легко:
— Не просто так она померла.
— Мы все когда-нибудь помрем. Царствие ей небесное.
— Отправиться в царствие небесное ей кое-кто помог.
Дама с моськой наконец сообразила, что ей бросили спасительный круг, и вцепилась в него обеими руками:
— Что вы такое говорите? Помогли? Кто? Как?
Модест Петрович скроил значительную физиономию:
— На этот счет у нас говорят, конечно, разное.
— Кэль кошмар… Что ж говорят?
— А вы бы не повторяли сплетни, Модест Петрович, — недовольно перебила худая дама.
— Это не сплетни. Мне доктор Фок сказал.
— Однако, — худая дама отняла от губ чашку. Мизинец оттопырен, тон не вызывал сомнений. От него стыл чай. — Доктор Фок?
— Уж доктора в таких вещах разбираются.
— Однако. Не очень-то мило со стороны доктора Фока так поступать. Он получает доступ в дома к страждущим людям в их слабости, а потом носит по городу сплетни о своих пациентах. Непременно дам ему это понять!
— Полностью согласна с вами, сударыня, — вдруг поддержала ее дама с моськой.
Пока эти двое пикировались, она обдумала свое новое положение. Выход из него был один: расположить к себе свою мучительницу. Голос дамы с моськой сделался подобострастным:
— Доктора так поступать не должны. Куда это годится? Есть вещи, которые должны оставаться в тайне.
— Вот-вот, о чем и я толкую, — буркнула худая дама.
Они переглянулись — уже как союзницы. Господин в жилете растерялся. Этой коалиции он не ожидал, пошел на попятную:
— Ну, доктор Фок не то чтобы рассказал. А так, намекнул.