Таинственная невеста
Шрифт:
— Еще хлеще! Сперва он входит в доверие к пациентам, а потом роняет повсюду намеки. Нет, я положительно сделаю доктору реприманд! Поразительно, как он сам таких простых вещей не понимает. Это не ком иль фо.
— Совсем не ком иль фо! — подхватила дама с моськой.
Господин опешил:
— Да я… Да доктор… Да на самом деле, он и не говорил ничего. Тут любой сообразит. Старая Юхнова ничем она не хворала. А напротив того, была весьма бодра. С чего бы ей вдруг помирать, если только не…
— Фуй. Как вам не совестно повторять сплетни.
— Вовсе я не повторяю. А просто сложил два и два! Разве вы не
Худая строго поджала губы:
— К одним смерть приходит внезапно, а другим дает возможность уладить дела и проститься с ближними.
Господин с надеждой воззрился на вторую даму. Она очень хотела послушать, что нынче болтают о таинственной кончине энской богачки Юхновой. Но остракизма со стороны худой дамы боялась еще больше. Оказавшись между этих двух огней, она замялась, порозовела. Но внезапно увидела выход:
— Ну и нравы у нынешней молодежи, — показала глазами она. — Только поглядите на этого ферта.
Все трое покосились на англомана.
Господин в жилете понял, что она дружески возвращает ему шанс восстановить мир, и шепнул соседкам:
— А давайте проучим этого нахала?
Они вытянули шеи. Глаза их заблистали в ответ. Мурин увидел, как три головы почти соприкоснулись лбами. Потом дамы стали искать в ридикюлях. Сунули что-то господину в жилете. Он подмигнул, вышел.
Мурин терялся в догадках, что за шутку они затеяли.
Дверь скрипнула, впустив холодный воздух. Но это был не Модест Петрович. Просунулась голова станционного смотрителя.
— Лошади поданы.
И точно, в окно было видно, что кучера выводят лошадей.
— Пора, — дама с моськой поставила перевернутую чашку на блюдце.
Пассажиры набросили верхнее платье, надели шляпы, высыпали во двор. Англоман сразу же отошел от них и направился к дорогой карете на рессорах.
Остальные проводили его взглядами, восторг прорывался на их лицах, как солнце сквозь тучи. Когда карета тяжко отвалила и поволоклась, улыбки так и зацвели ей вслед.
Мурину показалось, что карета отправилась в неверном направлении: туда, откуда прибыла накануне. Но тут его самого окликнули:
— Ваше благородие!
Мурин увидал возок, присланный управляющим. Кучер тотчас стащил шапку, спрыгнул с облучка, забрал из его рук саквояж.
— А ты, барин, малость подрос с последнего приезда, — ухмыльнулся кучер. — Никак уже генерал?
Мурин вспомнил наставления Ипполита. Ответил строго:
— Может, и генерал.
— Развезло-то как, — показал кучер вниз, грязь жирно блестела в весенних лучах.
— Да, дрянь.
— Прорвемся, — пообещал кучер, сдвинул рукоятью кнута шапку со лба. — Главное, не застаиваться.
Мурин понял, скорее заскочил внутрь. Крепкая коренастая лошадка напрягла шею, с чмокающим звуком вырвала возок из грязи. Санки тяжело поволоклись.
Вскоре станция опустела. Петух, хлопая крыльями, вскочил на забор. Распустил хвост. Задрал голову к божеству-солнцу, весь вытянулся, весь стал луженой глоткой и восславил его:
— Ку-ка-реку-у!
Глава 3
Двигались если и не быстро, то достаточно споро. Солнце пригревало. Мурин открыл окошки и посматривал по сторонам.
Он думал о том, как приедет в Энск.
Перины. Подушка. Благодать. Проснется новым человеком.
Потом перестал думать. Мысли его тянулись вместе с пейзажем и скоро сделались столь же однообразны. Вид за окном Мурин находил пленительным. Островкам снега соответствовали белые облака в вышине. Чернота мокрой земли подчеркивала голубое сияние неба. Пейзаж поражал разноцветностью не менее, чем оперение попугая, но был разноцветным совсем на другой, не тропический лад. Тона сдержанные, краски приглушенные — оливковые, бурые, карие, сизые, самые элегантные. Нагая роща в отдалении казалась пушистой. Тонкие чистые стволы берез пронизывали ее, как иглы. Но лучше всего в этом пейзаже были его широта и глубина. Грудь сама расправлялась, дышала глубже. Мурин наслаждался красотой весенней земли.
Запах поначалу почти не мешал.
Потом Мурин закрыл окошки.
Потом принужден был развязать и выпростать галстук и им завязать нос и рот.
А потом перестало помогать и это.
Запах заполнил его ноздри, голову. Заставлял сердце тяжело биться. В горле жгло горечью. Голову вело. Желудок то и дело сводило рвотными позывами. Мурин припомнил, что ел на завтрак. Чай с калачом и простоквашу. И как только он это припомнил, его вырвало: едва успел сорвать с лица шарф и раздвинуть колени, чтобы не забрызгать тулуп и рейтузы, сменных у него с собой все равно не было.
Тут уж запах завладел им полностью. Окутал, как пухлое зловонное сочащееся одеяло. Застил глаза.
— Стой!!! — заорал Мурин. — Стой!!!
И еще до того, как санки остановились, выскочил, не соображая, что делает. Память тела: выскочить на свежий воздух. Ошибка. Воздуха снаружи не было вообще. Было только это тошное, сладковатое зловоние, густое, страшное. Солнечная радость березовой рощицы, которую Мурин видал издалека, а теперь подъехал к ней вплотную, белые стволы, длинные тонкие ветви, голубое небо, все это кошмарно не соответствовало зловонию, точно то были элементы, совмещенные прихотью дурного сна. Вот только проснуться от него не получалось. Мурин зажал нос и рот в сгиб локтя. Глаза слезились. Самая белизна берез казалась теперь белизною запорошенных мундиров. Длинные ветви пошевеливались, как волосы на голове мертвеца. Сколько он повидал таких мертвецов этой зимой: с одной стороны обгорелых в отчаянной попытке согреться у огня, с другой — обмороженных. Тогда ему казалось, что ничего ужаснее он в жизни своей не увидит.