Таинственная река

Лихэйн Деннис

На всякий случай Джимми держался на несколько шагов позади отца и, подбрасывая в воздух мяч, ловил его бейсбольной перчаткой, которую стянул из дома Шона в тот момент, когда копы, уходя, прощались с хозяевами, но ни Джимми, ни его отцу, когда они вслед за копами пошли через прихожую к входной двери, никто не сказал ни слова. Дверь в спальню Шона была открыта, и Джимми увидел там перчатку, лежащую на полу. Джимми метнулся внутрь комнаты, схватил перчатку, а в следующее мгновение они с отцом уже переступали порог входной двери. Он не мог понять, чего ради он украл эту перчатку. Во всяком случае не ради того, что отец, заметив это, исподволь подмигнул ему, и в его взгляде было удивление и гордость за сына… Да плевать на него. Плевать на эту перчатку.

Следовало рассчитаться с Шоном за то, что он ударил Дэйва и за то, что он струсил покататься на угнанной машине, да и за многое другое, накопившееся за год, в течение которого они дружили. Такое чувство просыпалось в Джимми всякий раз, когда Шон давал ему что-нибудь — бейсбольные карточки, половину шоколадной плитки, да что угодно — все выглядело в виде подачки.

Когда Джимми стянул перчатку и ушел с ней, настроение у него улучшилось. Он чувствовал себя героем. А немного позже, когда они с отцом пересекли Бакингем-авеню, он почувствовал обычный стыд и смущение, которые всегда накатывались на него после совершения какой-нибудь кражи, а также и злость на что-то или на кого-то, толкающих его на это. Немного погодя, когда они спустились к Излучине и перешли в район «Квартир», он оглядел обшарпанные унылые трехэтажные дома, а затем перевел взгляд на перчатку и почувствовал, что от прежней гордости не осталось и следа.

Джимми держал перчатку и чувствовал, что она словно жжет ему руку. Шон, должно быть, будет искать ее. Джимми держал в руках перчатку и был доволен, что она у него.

Джимми смотрел на отца, шедшего впереди. Отец с трудом ковылял, казалось, он в любой момент может осесть наземь, а то и свалиться в лужу; и Джимми ненавидел Шона.

Он ненавидел Шона и сомневался, что они когда-нибудь снова смогут стать друзьями, и он знал, что сохранит при себе эту перчатку до конца жизни, будет следить за ней и никогда не покажет ее никому, а сам никогда не воспользуется этой проклятой штукой. Уж лучше он умрет, чем вынесет ее на игру.

Джимми смотрел на район «Квартир», расстилающийся перед ним; сейчас они с отцом, пройдя под виадуком, выйдут к тому месту, где Излучина имеет самую малую глубину, где товарные поезда, двигаясь в сторону Тюремного канала, грохочут мимо старого наводненного крысами кинотеатра под открытым небом. В самой-самой потаенной глубине души он знал, что больше никогда не увидит Дэйва Бойла. Там, где жил Джимми, на Рестер-стрит, воровство считалось обычным делом. У Джимми украли самокат, когда ему было четыре года, когда ему было восемь — украли велосипед. У отца угнали машину. А мама была вынуждена сушить белье дома, после того как несколько раз она принесла с заднего двора одни веревки. Когда вы какую-то вещь положили не туда, а потом ее ищете и когда этой вещи приделали ноги, а вы ее ищете — это две большие разницы. В глубине души вы чувствуете, что больше никогда эту вещь не увидите. Именно это он чувствовал сейчас, думая о Дэйве. Может быть, Шон именно сейчас чувствует нечто подобное, ища свою бейсбольную перчатку, стоя над пустым местом на полу, где она недавно лежала.

Как это плохо, как это ужасно. Ведь Джимми любил Дэйва, хотя по большей части никогда не мог объяснить, за что. В этом мальчишке было что-то особенное, может, то, что он всегда оказывался рядом, даже если в половине случаев его присутствие вообще никем и не замечалось.

2

Четыре дня

Все вышло не так, как предполагал Джимми.

Дэйв Бойл объявился дома через четыре дня после исчезновения. Он прибыл, сидя на переднем сиденье полицейского автомобиля. Два полисмена, которые доставили Дэйва домой, позволили ему несколько раз включить сирену и потрогать ручку пистолета, закрепленного под приборной доской. Они подарили ему почетный значок, а когда привезли его в квартиру матери на Рестер-стрит, целая куча газетных и телевизионных репортеров уже поджидала их у дома в полной готовности. Один из полисменов, офицер Юджин Кабеки, подняв Дэйва на руках, вытащил его из машины и, несколько раз покачав его в воздухе туда-сюда, поставил перед дрожащей матерью, которая плакала и смеялась одновременно.

В тот день на Рестер-стрит было многолюдно — родители, дети, почтальон; два круглолицых пышнотелых брата, владельцы мясного магазина и лавки субпродуктов на пересечении Рестер- и Сидней-стрит; а также и миссис Пауэл, учительница Дэйва и Джимми в классах первой ступени школы «Луи и Дуи». Джимми стоял рядом с матерью. Мать прижимала его голову к себе, обхватив влажной ладонью лоб, как будто хотела убедить себя в том, что Джимми не схватили и не увезли, как увезли Дэйва, а Джимми сжигала острая зависть при виде того, как офицер Кабеки раскачивал Дэйва над тротуаром и при этом они оба смеялись, как закадычные друзья, а очаровательная мисс Пауэл всплескивала руками.

Джимми хотел крикнуть во всеуслышание, что ведь и он тоже чуть не оказался в этой машине. Но больше, чем кому-нибудь другому, ему хотелось сказать об этом мисс Пауэл. Она была прелестной, в безукоризненно чистой одежде, а когда она смеялась, можно было заметить, что ее верхние зубы чуть кривоватые, но это, как казалось Джимми, делало ее еще более красивой. Джимми хотел рассказать ей, что он почти уже был в машине, и посмотреть, появится ли на ее лице такое же выражение, с каким она смотрела сейчас на Дэйва. Он хотел сказать ей, что все время думает о ней, а в мыслях представлял себя взрослым, умеющим водить машину, на которой он повезет ее куда-нибудь, она будет все время смотреть на него и улыбаться, потом они будут обедать, и все, что бы он ни сказал, будет смешить ее; она будет смеяться, обнажая свои зубы, и гладить его лицо своей ладонью.

Джимми казалось, что мисс Пауэл была здесь явно не ко двору. После того, как она сказала несколько слов Дэйву, погладила его по лицу и поцеловала в щеку — она поцеловала его два раза, — собравшиеся подошли ближе, а мисс Пауэл отошла назад и стояла на бровке тротуара, глядя на возвышающиеся вокруг унылые трехэтажные дома, на поднимаемые ветром куски толя на крышах, под которыми виднелись деревянные стропила. Сейчас в глазах Джимми она выглядела еще моложе и еще недоступней, как будто в ее облике вдруг появилось что-то монашеское. Стоя на бровке тротуара, она по своей привычке поправляла волосы; ее курносый носик морщился, как бывало всякий раз, когда она готовилась высказать какое-либо суждение.

Джимми порывался подойти к ней, но мать по-прежнему крепко прижимала его к себе, не обращая внимания на его ерзанья и старания вырваться из ее объятий, а когда мисс Пауэл пошла по направлению к перекрестку Рестер- и Сидней-стрит, Джимми, провожая ее взглядом, видел, как она резво и размашисто махала кому-то рукой. Какой-то тип, сильно смахивающий на хиппи, развалился в машине с откидным верхом, в которой без труда угадывался «хиппивоз» — на освещенных ярким солнцем дверцах были намалеваны пурпурные цветы с увядшими лепестками. Мисс Пауэл уселась в эту машину, и они укатили.

Ну, нет, подумал Джимми. Наконец-то, он вырвался из рук матери. Сейчас он стоял посреди улицы и наблюдал за толпой, роившейся вокруг Дэйва, и жалел, что не он оказался в той машине. Вот если бы в машине оказался он, сейчас все обожание, выпавшее на долю Дэйва, досталось бы ему, все глаза, светившиеся особым блеском, глядели бы на него.

Сборище на Рестер-стрит становилось все более шумным и многолюдным. Люди бегали от камеры к камере, надеясь увидеть себя в вечернем выпуске теленовостей или в утренних газетах — «Да, я знаю Дэйва, он же мой лучший друг, мы росли вместе. Вы знаете, он отличный парень, и, слава Богу, с ним все в порядке».