Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Шрифт:
«А почему же тройной, а не четверной, Янк? — притворно удивилась она. — Ведь и у тебя сегодня день рождения. Ну что ты так притворяешься, Янк? Ведь твой настоящий день рождения не первого мая, а двадцатого августа. Ведь мне Елизавета Евстафьевна рассказала, что когда тебе годик в метрике меняли, поменяли и день».
«Ох, какая ты все-таки ехидина, Танюшка, ох-ох, какая лиса!»
«Так все-таки кто я? Ехидина или лиса?»
«Ехидиновидная лиса или, вернее, лисоподобная ехидина». Завершая свои супружеские обязанности, он думал: ну почему человеку не иметь двух дней рождения? Один открытый, со всем народом, а второй интимный — ну почему?
Вернувшись из Феодосии, Ваксоны нашли своего сына Дельфа за весьма серьезным занятием. Вооружившись ножницами, юнец орудовал с всесоюзным
«Что ты делаешь, Дельф?» — спросила Мирка.
«Да вот тут Барлахский принес папаше подарок ко дню рождения», — басовито ответил Дельф. И показал на прислоненный к стене довольно большой портрет отца научного коммунизма Карла Маркса. Бросалась в глаза золоченая рама, вполне годная для популярной репродукции «Аленушка».
«Довольно дурацкая шутка со стороны Барлахского», — высказалась Мирка.
«А мне нравится», — высказался Ваксон.
«Тебе всегда нравится то, что мне не нравится», — резюмировала жена с каким-то отдаленным смыслом.
Ваксон пожал плечами.
«Обратимся к третейскому судье. Дельф, тебе нравится этот портрет?»
Мальчик завершал свою работу: он вырезал красочный орден с обложки «Огонька».
«Согласен с папашей. Мне нравится этот профессор. Хочу наградить его орденом».
И он примерил орден Ленина к лацкану «профессорского» сюртука.
«Браво! Браво!» — закричали тут оба родителя.
Этот портрет уехал с ними в Москву и некоторое время висел в квартире. Гости и посетители удивлялись: чего это вы Маркса повесили? Почти никого не удивил орден Ленина[65] на груди у родоначальника коммунизма.
Ранним вечером этого дня полуразрушенное, с зияющими окнами здание теплового центра, что на западной оконечности Коктебельской дуги, украсилось десятками красиво разукрашенных молодых людей; все было в стиле Flower Power. Они сидели и стояли в проемах отсутствующих окон и вокруг теплоцентра. Поигрывали на гитарах и в карты. Ждали появления процессии. Наконец она выдвинулась из-за скалы и стала торжественно приближаться. Их было не так много, дерзновенных республиканцев Карадага, персон не более пятидесяти, девушек и ребят, однако впереди шествовал оркестрик-диксиленд, который сразу же после выдвижения из-за скалы начал играть Oh, When The Saints Go Marching In. И вся колонна запела и задергала конечностями. Вслед за оркестрантами шли две выдающиеся личности зарождающейся крымской демократии, президент ФИЦ и премьер ФУТ, статные парни, ей-ей, и оба в очках и широкополых шляпах. Мощнейший представитель двигался за ними, держа одной рукой на высоте главное достояние Республики, ее знамя, представляющее из себя старый российский триколор с трезубцем Нептуна. Далее прошла череда лозунгов-растяжек, любовно подготовленных республиканцами в течение всего летнего сезона: «Карадаг — твердыня мира во всем мире!», «Карадаг протягивает руку Социализму!», «Янки, вон из Вьетнама!», «Мы поддерживаем Чикагскую семерку!», «Свободу Анджеле Дэвис, Алику Гинзбургу[66] и Володе Галанскову[67]!», «Карадаг приветствует Сорбонну!», «Привет Карлову Университету!», «Мы судьбою не обласканы, Но когда придет гроза, Мы возьмем ее за лацканы И заглянем ей в глаза!». В хвосте колонны мускулистые ребята и гибкие девушки время от времени делали пирамиду на манер «Синих блуз» и вздымали в розовеющую, зеленеющую и лиловеющую голубизну Непревзойденную, то есть не кого иную, как Милку Колокольцеву, Мисс Карадаг.
Вот такой ее и запечатлели двенадцать фотографов, поспешавших впереди колонны, среди которых был и ее любимый Юстас. И кому тогда могло в голову прийти, что это ее последний фототриумф? Так или иначе, но процессия с Милкой на плечах стала отклоняться от кромки моря и забирать в гору, приближаясь к кургану Тепсень. За ними потянулись и обитатели теплоцентра, разодетые кто во что горазд, а некоторые и просто раскрашенные по голой коже, «дети цветов».
На кургане, в стороне от археологической базы, была вытоптанная прежними сборищами плешка, там и собралась фестивальная толпа числом не менее двух сотен. Звучали речи, исполненные демагогического сарказма или, наоборот, саркастической демагогии. Доставалось Дяде Сэму, в котором каждый распознавал советских номенклатурщиков. Пели хором «Мы поедем на Луну, вспашем землю Целину». Плясали то ли твист, то ли буги, то ли камаринского, в целом некую джигу, вибрирующую жаждой счастья. Но жажду утоляли из трехлитровых банок со сморщенными этикетками «Бело мицне». И снова бросались в пляс. Попеременно играли то диксиленд, то трио Ала Осляби. Быстро темнело. Зажгли костер. В пляске костра заметили вдруг Нэллу Аххо в сопровождении двух московских молодцов-каскадеров. Все закричали: «Ура Нэлле! Нэлла, читай! Все что хочешь, но читай!» Ее воздвигли на плоский камень, и она оттуда читала строфы из «Плохой весны»:
…Среди гардин зимы, среди гордынь
сугробов, ледоколов, конькобежцев
он гнев весны претерпевал один,
став жертвою ее причуд и бешенств.
Ей на камень подавали напитки и шашлыки из лука и скумбрий. Напитки она проглатывала, от еды отказывалась.
Ему давали пищи и питья,
шептались меж собой, но не корили,
затем, что жутким будням их бытья
он приходился праздником корриды.
Вдруг в толпе замелькал Влад Вертикалов в сопровождении его парней. Все эти дни его таскало по всяким санаториям ЮБК, где он выступал перед отдыхающими ВПК и получал хорошие гонорары. Этими «башлями» он набил рюкзак и боялся, как бы не обрушиться в новый запой. Прискакал сюда в поисках Милки, а она опять пропала. Ненадежный кадр, где ты? Народ улыбался: да вот только что здесь была. Ты подожди, Влад, сейчас она спустится, как Жар-птица. А Нэлла все читала:
Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден.
В эти моменты Юст и Милка пробирались по темным аллеям Литфонда к его второсортной обители с удобным отдельным входом. Проскрипели под его телом доски крыльца, ее узкие стопы прошелестели бесшумно. А к Нэлле в этот момент на камень упруго вспрыгнул Влад Вертикалов, задребезжал гитарой. «Последнюю строфу „Плохой весны“ поем вместе!» — «Да знаешь ли ты, что петь, мой Влад, мой брат?» — «Я все твое знаю, Нэлла, ряд за рядом!» Он хлопнул ее по попке, а она оперлась на его плечо. И запели:
Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье.
Буря восторга. Вопли любви. Трубы и банджо. Сакс и кларнеты. Барабан. Нэлка приблизила к мужественному Владу свое детское лицо. «Если ты меня любишь, дружище Влад, то почему же ты меня не бэрьёшь?» — «Потому что ты моя гениальная сестра!»
Юстас сел в свое единственное, быть может, еще волошинской поры, разлапистое кресло и притянул Милку к себе на колени. Тоска проникала в комнату сквозь щель между дверью и полом. У них оставалось еще пять дней, но обоим казалось, что за дверью косоротой кикиморой стоит немедленная разлука.
Президент ФИЦ и премьер ФУТ сидели в палатке и при свете ручного фонарика пили чачу.
«Ну, праздник-то, кажется, удался», — сказал ФУТ.
«Да вообще все удалось, — сказал ФИЦ. — Все нормально. Все мальчики и девочки счастливы. Сезон демократии благополучно завершается».
«Тьфу-тьфу-тьфу», — сказал ФУТ.
Он откинул полог палатки. На вершине кургана на фоне догорающего заката кучей силуэтов дергались танцоры. Доносились звуки твиста «Тысяча пластинок».
«Ментов-то не видно?» — поинтересовался ФИЦ.