Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Кто был, наоборот, уродлив до тошноты, это, конечно, неприятели. В некоторых номерах «Балиллы», печатного органа «Юных ликторов Италии», публиковались карикатуры Де Сеты на разных политических врагов. «Предвкушая крах свой близкий, Вот Георг, король английский, Побежал искать защиту К другу Черчиллю — бандиту». Получали свою порцию насмешек и «скотина Рузвельтина» и «terribile Stalino, l'оrсо rosso del Cremlino» — «чудовищный Сталинo, коммунарский кобелино».
Англичане были плохи тем, что обращались друг к другу на «ты» (you), в то время как у нас в Италии, дабы отличаться от развязных иностранцев, с некоторых пор вышло постановление обращаться друг к другу всем, даже родственникам или друзьям, на «вы» (Voi). (Замечу, что даже человек, мало знающий английский язык, и тот понимает, что у англичан you — это как раз именно «вы».) Но постановление сверху есть постановление сверху. Дедушка вырезывал и клал в отдельную папку четкие газетные и журнальные предписания на тему: как отныне следует обращаться друг к другу.
Кстати о красотках. Не забудем колониальных прелестниц. Негроидные типы провозглашались обезьяноподобными, и вообще абиссинцы объявлялись носителями множества болезней, но для абиссиночек делалось исключение. По радио пели: Ах, негритяночка, моя смугляночка, Ты жди надейся, скоро мы придем, опля! Дадим тебе и новый строй, и короля!
Что еще полагалось давать смугляночке, выяснялось из цветных картинок все того же рисовальщика Де Сета. Того, который изгалялся над Сталино-кобелино. На картинках Де Сета итальянские легионеры покупали полуголых абиссинок на рынке рабов и, обмотав бечевками, как бандероли, сдавали на почту в качестве посылок — сувениров, предназначенных остающимся на родине друзьям.
Примечание к рисунку [247]
Песни о прекрасных эфиопках бывали и лирическими до грустноты: Среди пустыни караван идет в Тиграи Над ним в ночи звезда далекая блистает, Блистает так же и моя к тебе любовь…
Каковы были мои личные мысли в мире, развернутом к оптимизму? Мои личные мысли запечатлены в сохранившихся тетрадях с первого по пятый класс. С фаса до оборота обложек эти тетради излучают удаль и победный настрой. За вычетом двух-трех тетрадок из белого плотного полукартона, стоивших, полагаю, дороже прочих и имевших на самом видном месте изображение кого-либо из знаменитых деятелей. Представляю, как я вперивался в загадочное улыбающееся лицо господина по имени Схакеспеаре и сколько ломал голову над его фамилией. Обводил перьевой ручкой букву за буквой в странном иностранном слове. На остальных тетрадях были героические личности в черных рубашках, кидающие бомбы в неприятеля, и торпедные катера, пускающие ко дну огромные вражеские броненосцы, и самоотверженные связные, которые, после того как им оторвет руки гранатой, все бегут к заветной цели через град трассирующих пуль, зажимая секретный пакет в зубах.
247
Надпись на иллюстрации:
«В почтовой конторе: хочу отправить своему другу в качестве сувенира из Восточной Африки».
Учитель (почему не учительница? Бог весть. У меня был, вне всякого сомнения, «учитель») продиктовал нам главные пассажи исторического выступления дуче в день объявления войны 10 июня 1940 года, с добавлением, по газетным и журнальным отчетам, самопроизвольных реакций того людского моря, что колыхалось под балконом дворца на площади Венеции:
Сражающиеся на земле, на воде и в воздухе! Чернорубашечники Революции и легионов! Граждане и гражданки Италии, Империи и Королевства Албания! Слушайте! Заветный час пробил на наших отечественных часах. Это час бесповоротных решений. Объявление войны уже предъявлено (возгласы, громкие крики: «Война! Война!») посольствам Великобритании и Франции. Мы пойдем походом на плутократические и реакционные демократии Запада, которые постоянно перекрывают нам путь и покушаются на само существование итальянского народа…
По закону фашистской морали с друзьями следует стоять до конца (крики: «Дуче! Дуче!»). Мы стояли до конца, мы будем сражаться до конца бок о бок с Германией, с ее народом, с ее замечательными вооруженными силами. Ныне, накануне эпохального события, обратимся мыслями к его императорскому величеству (большинство слушателей разражается приветственными кликами во славу династии Савойя). Наш король, как и в исторические времена, является выразителем души народной. Восславим и Фюрера, главу союзной нам Германии (упоминание имени Гитлера сопровождается продолжительными аплодисментами). Италия пролетарская, Италия фашистская встает в третий раз, как никогда сильная, как никогда гордая, как никогда единая (единодушное одобрение, крики: «Так!»). У нас один девиз, один на всех. Этот девиз горит в сердцах наших людей от Альп до Индийского океана: Победить! И мы победим! (шквал аплодисментов).
Примечание к рисунку [248]
Temprata da mille passioni la voce d'Italia squill`o! «Centurie, coorti, leg'ion'i, in piedi che l'ora suono!» Avanti giovent`u! Ogni vincolo, ogni ostacolo superiamo! Spezziam la schiavit`u che ci soffoca prigionieri nel nostro mar! Vincerel Vincere! Vincere! … I nostri cuori esultano nell'ansia di obbedir! Le nostre labbra giurano: о vincere о morir! Услышьте меня, батальоны! Раздался Италии клич! Центурии, когорты, легионы, вздымайте ваш яростный бич! Вперед, молодые! Все преграды и все препятствия одолеем! Цепи рабства порвем, за пределы Средиземного моря прорвемся! Победить! Победить! Победить! … Наши души хотят героизмом гореть! Наши губы твердят: победить иль умереть!248
Подпись на плакате (по-итальянски и по-немецки): Два народа, одна победа.
В те-то месяцы, думаю, после речи Муссолини, по радио начали постоянно крутить песню «Победить!».
Как я воспринял начало войны? Как интересное приключение. Выступим же плечо к плечу с германскими товарищами. Германского товарища звали Рихард, это сообщалось и радиопередаче 1941 года: «Ты, друг Рихард, стань с нами вместе!»
Пopтрет этого друга Рихарда (который, кстати, по стихотворному ритму явно получался чем-то вроде французского Ришара, а вовсе не немецким Рихардом) был на обложке одной из тетрадей, где Рихард выступал плечо к плечу с итальянским соратником, в медальном виде, профильном, мужественном, чеканном, со взором, устремленным перед собой — к победе.
И тут моя личная радиоточка после «Друга Рихарда» (я уже свыкся с мыслью, что это именно радиоточка и что это именно прямой эфир) перешла к другой песне, на этот раз к очень нежной, к невыразимо грустной, похожей даже на похоронный марш, в такт тоненькому дрожанию у меня в середине, когда глубокий хриповатый женский голос отчаянно-грешно вывел начало: Tutte le sere, sotto quel fanal, Presso la caserma ti stavo ad aspettar…
У дедушки была и оригинальная пластинка, однако в детстве я, конечно, не мог разбирать подлинные слова. Я ведь не понимал по-немецки. Значит, я слушал вот этот переведенный текст.
Возле казармы, где большой забор, Столб есть фонарный, стоит он до сих пор, А возле этого столба Встречались мы, я ждал тебя, Тебя, Лили Марлен, Тебя, Лили Марлен. Две наши тени слиты как одна, Нашей любовью ведает луна. Давай, покуда не умрем, Стоять под этим фонарем С тобой, Лили Марлен, С тобой, Лили Марлен. Дежурный, ахтунг, что за беготня? «На гауптвахту упрячут на три дня». За то, что я забыл отбой, За то, что я провел с тобой Всю ночь, Лили Марлен, Всю ночь, Лили Марлен. Фонарь запомнил все твои шаги, Ты эту память в сердце береги… А если вдруг меня убьют, Забудешь ты за пять минут Меня, Лили Марлен? Моя Лили Марлен? В дожде и снеге, средь иных широт, Помню, как во сне, я твой любимый рот. Когда рассеется туман, Вернусь я из далеких стран К тебе, Лили Марлен, К тебе, Лили Марлен.Когда рассеется поздний туман, Wenn sich die sp"aten Nebel drehn. Нет, не мог я тогда понимать, кто же выстаивает ночи под фонарем (думаю, что недоумевал по другому поводу: как это горели фонари по ночам в Германии, разве у них не было обязательного затемнения?). Я не понимал, что печальный голос течет из уст таинственной «питаны», именно такой женщины, которая «торгует сама по себе». Прошло много лет, я выписал из Кораццини четверостишие, где это наконец разъяснилось: