Таинственный монах
Шрифт:
Иеромонах помолился и скорыми шагами пошел в келью Досифея и чрез несколько минуть возвратился, доложив, что преосвященный приглашает их к себе.
Дорогою молодой человек обратясь к князю Ивану Михайловичу сказал:
— Теперь я припоминаю, что это тот самый монастырь, где мы проживали с матушкой и каждую минуту дрожали от страха беды неминучей. Скоро она и пришла. Меня взяли от матушки и отправили в Сибирь, год я пробыл колодником до воцарения Петра Алексеевича,
— Да, добрый царь наш тогда сказал, что за вины отца сын не отвечает, воротил тебя из Сибири и определил к своему двору, — отвечал князь Иван Михайлович прочувствованным тоном.
— А тебе, князь Иван Михайлович я более всех обязан, что ты презрел меня сироту и даже за мое послушание тебе помолвил за меня твою дочь Марию, — сказал почти шепотом молодой человек, — Бог воздаст тебе, князь, сторицею за твою ко мне милость.
— Полно тебе, князь. Когда-нибудь сочтемся. Бывшие друзья отца твоего оставили тебя. А я полюбил тебя и порешил выдать за тебя Машу, для которой я не ищу мужа богатого. У меня, слава Богу, достаточное свое состояние. Постарайся только, князь Федор, понравиться Маше. Я нарочно взял тебя для этой цели в свою деревню. А то видишь ли и Маша и жена хмурятся, когда я заговорю о свадьбе. По старинному русскому обычаю не следовало бы обращать внимания на бабьи разговоры и слезы, но у меня ведь Маша единственное детище, ас своею Аграфеною я всегда столь хорошо жил, что не хотелось бы делать что-либо против их воли. Притом же и царь наш не жалует подневольного замужества. Как только успеешь, князь Федор, понравиться, тотчас и под венец, — закончил князь
Иван Михайловичу подходя к кельи Досифея.
Молодой человек почтительно схватил руку Ивана Михайловича и поцеловал ее.
У дверей кельи Досифея инок постучался. Голос изнутри произнес;
— Войдите, православные. Путешественники вошли и их встретил высокий, худощавый стари к, который осенив крестный знамением вошедших, с изумлением произнес:
— Князь Иван Михайлович!
— Это, я, преосвященный владыко, давно мы с тобою не видались, — отвечал князь Трубецкой.
Читатель, конечно, узнал уже в путешественниках князя Трубецкого с его семейством и молодого князя Хованского.
— А вот я к тебе, преосвященный, привез и другого знакомого. Узнаешь ли? — сказал Трубецкой.
Досифей, взглянув на Хованского сначала побледнел и не мог вымолвить ни слова, но, преодолев свое смущение, отвечал:
— Бели не изменяют мне мои старые глаза, то это должен быть сын князя Хованского, которого ты Иван Михайлович великодушно принял к себе.
— Не об этом дело преосвященнейший, а не можешь ли нам поведать что либо о его матери. — Нет ли каких следов, чтобы отыскать ее, — сказал Трубецкой.
— Не знаю я где она находится, постараюсь узнать чрез знакомых мне людей и тогда уведомлю тебя, князь Иван Михайлович, — отвечал смиренно Досифей.
По приказанию преосвященного внесен был самовар и за чаем занялись беседою, в которую по временам вмешивался Ховансвий, простодушно вспоминая свое детство, и между прочим спросил о своих двух сотоварищах, с которыми он жил в доме своих родителей. Досифей сказал ему, что Гриша пятисотенным, а о судьбе Саши он не знает.
— Этот пятисотенный мне хорошо знакомь, так как он спас мою жену и дочь от разбойников, напавших на нас и я никогда ни забуду его услугу, — сказал Трубецкой.
Маша, при имени Гриши вдруг вспыхнула, Вскоре завязался разговор о прибытии царя Петра из чужих земель, что было известно только по слухам. Этот разговор был прерван звуком большего колокола на монастырской колокольне.
— Что это значить? спросил удивленным тоном Досифей. — Службы никакой не должно быть… Не горит ли где? Это по-видимому набат, призывающий окрестных жителей на помощь, — прибавил он торопливо вставая.
Вдруг дверь отворилась и в келью вошел архимандрит — настоятель Воскресенского монастыря, в сопровождена нескольких иноков и сказал:
— Я пришел к тебе, преосвященнейший владыко на совет. Нашему монастырю угрожает близкая опасность. Стрельцы взбунтовались и идут из Великолуцка на Москву. Разъезды их показались недалеко отсюда и может быть нынешнюю ночь они появятся у наших стен. Я приказал бить набат и толпы окрестных жителей соберутся на защиту храма Господня. Но силы наши будут все-таки ничтожны против стрельцов, а потому, уважая твой святительский сан, я и пришел просить твоего совета, что нам делать?
— Могу я недостойный раб Божий и опальный слуга царский подавать советы? Мое дело молиться, — отвечал Досифей с худо скрываемою важностью.
— Нет! преосвященный, за грехи ваши и всего мира вы должны молиться во дни спокойствия, но тогда царю, отечеству и вере православной угрожает опасность, то долг ваш подвизаться не только словом, но и делом, — вскричал князь Трубецкой.
— Высокопочтенный боярин! мы готовы последовать твоему совету, но я уже сказал, что крестьяне, как равно и мы сами, плохо вооружены и не можем противиться долго ярости и грозному оружию стрельцов. Впрочем, если совет братии решит защищаться, то я первый готов подставить свою голову под удары кромольников.
— Вы должны защищаться до последней возможности, чтобы дать время верному царскому воинству прибыть на помощь и сразиться с неприятелем. Но время дорого. Я скачу с этой вестью в Москву и обещаю вам к вечеру привести подмогу, только до тех пор не пускайте врагов в ваши стены, которые могут послужить им защитою против царского войска. А чтобы показать вам пример самоотвержёния моего, я оставляю здесь свою жену и дочь, а также будущего моего зятя и всю мою прислугу, которая имеет хорошее оружие. Прощайте! Прощай, княгиня! прощай, Маша! Бог да благословить и защитить вас в мое отсутствие.
С этими словами он обнял и поцеловал жену и дочь и увещевал их быть твердыми духом, поклонился Досифею и архимандриту и, выйдя из стен монастыря, сел на одну из своих верховых лошадей и поскакал по направлению к Москве.
По звуку набатного колокола окрестные крестьяне сбежались к стенам монастыря. Архимандрит сообщил им о грозившей опасности и приказал вооружиться, чем кто может. Все поспешили исполнить этот приказ, снова побежали к себе домой и, когда опять собрались в стенах монастырских, что там стало весьма тесно.