Так было…(Тайны войны-2)
Шрифт:
Гильом все же сказал Галине, что Симон хочет объясниться ей в любви, но без переводчика не может этого сделать. А ему, Гильому, уже надоело повторять одно и то же всем девушкам. Галина весело рассмеялась. Уселись на земле рядом с кряжистыми бурыми корнями, которым словно тесно было в земле и они лезли на поверхность. Веселый парень этот Симон! Он сам начал что-то говорить, жестикулировал, строил уморительные рожи, а Гильом вставлял свои комментарии. Французы захватили с собой кое-что из еды. Пикник должен быть как пикник. Симон даже извлек из кармана бутылку вина — какой-то рейнвейн. Он представляет
Веселый разговор был в полном разгаре, когда к лиловому клену подошел Воронцов. Симон обалдел, увидев его. Так ведь это тот самый русский, с которым познакомил его Морен на демонстрации в Париже!
Симон пристально посмотрел на Андрея, чуточку еще сомневаясь, потом спросил:
— Извините, месье, вы никогда не бывали в Париже?
— Да, когда-то бывал. — Андрей уселся рядом с Галиной.
Воронцов сам ни за что не вспомнил бы этого подвижного, веселого парня с большим ртом и вьющимися, иссиня-черными волосами. Вопрос заставил внимательнее присмотреться к парню. Почему он спрашивает о Париже?
— Так, может быть, вы помните Шарля Морена? С завода Рено.
Как не помнить Морена! Андрей дружил с ним целый месяц. Неужели Симон тоже знает Шарля? Где он, как он живет?
Симон вскочил на колени, схватил Андрея за плечи. Он чуть не опрокинул все, что приготовили для пикника. Ну просто одержимый! Разве месье Воронсов не помнит Плас де Конкорд — Площадь Согласия?! А демонстрация, а привет Москве от двух веселых французов, а еще…
Гильом едва успевал переводить.
Андрей тоже наконец вспомнил. Они разговаривали тогда с Шарлем на тротуаре, а его приятель глазел на девчат-демонстранток, ни одну не оставил в покое. Так вот он каким стал, вот где довелось им встретиться! Тогда Париж демонстрировал в честь Народного фронта, в честь победы на выборах.
— Народный фронт! — Симон скривил губы. — Вы знаете, что они с нами сделали? Вот что! — Он вывернул карман блузы и окрутил его в жгут — так отжимают полотенце… Вот что сделали — вывернули и скрутили… Нас вместе с испанцами предали всякие даладье, бонкуры и прочие. Если бы этого не случилось, Гитлеру не видеть бы Франции как своих ушей. Уверяю вас в этом!.. Французскую компартию запретили как раз перед тем, когда надо было сражаться с ботами… Но нас тоже голыми руками не возьмешь. Если кто и сражался с немцами, так это коммунисты…
Гильом добавил:
— Один поляк мне рассказывал в лагере. Варшаву тоже защищали главным образом коммунисты, когда Гитлер напал на Польшу.
— Ясно. Как же может быть иначе… Давайте выпьем за нашу встречу, месье Воронсов… Вот когда мы дрались в Испании…
Было всего два алюминиевых стаканчика. Их наполнили и, конечно, передали русским друзьям. Но Симону очень хотелось чокнуться и выпить вместе. Симон уж что-нибудь да придумает! Он заставил Гильома налить ему вина в пригоршню. Подставил руки с таким видом, будто собирался умыться вином. Вино вытекало, но Симон все же успел «чокнуться» и хоть несколько капель да выпил. Андрей спросил:
— А вы успели побывать в Испании?
— Разумеется! Я еще там
Симон ни о чем не говорил без задора. Он непрестанно искрился, бурлил, постоянно был наполнен ощущением кипучей жизни.
— Хотите, спою? — повторил он и запел:
Над Неаполем солнце жгуче, Как глаза моей милой, Как глаза моей милой, У Неаполя море сине, Как глаза моей милой… Как глаза моей милой…Симон посмотрел на Галину. Она вынула шпильки, и косы упали ей на колени. Вероятно, тяжелые. Нет, у нее карие, темные глаза. Но Симон все равно поет про ее глаза:
На бульварах в Неаполе пальмы бросают тени, Как ресницы на глаза моей милой, На глаза моей милой…Никто не понял слов песни. Симон объяснил — этой песне научили их итальянцы из бригады Гарибальди. Симон перевел содержание песенки Гильому, Гильом передал русским.
— Мы пели ее в Интернациональной бригаде…
Андрею давно не было так хорошо. Симон умел создать настроение. Куда-то отошло постоянно гнетущее ощущение внутренней скованности, которое не оставляло его в продолжение долгих месяцев плена. Оно редко его отпускало. Что бы ни делал Андрей, о чем бы ни думал во сне или наяву, это ощущение не исчезало. Словно он постоянно дышал несвежим воздухом, будто постоянно испытывал кислородное голодание. Сейчас Андрей будто вздохнул полной грудью.
— Знаете что, — сказал он, — сейчас мы тоже в Интернациональной бригаде. — Андрей лежал на траве, закинув руки за голову. — Я не был там, ни в Теруэле, ни в Аликанте, но борьба продолжается… Мы — интернациональные солдаты, попавшие в окружение.
— Верно! Верно! — воскликнул Симон. — Мы продолжаем то, что начали в Интернациональной бригаде в Испании. Тогда нас продали, предали… И еще раз предали в эту войну. Я говорю о Петэне, о Черчилле. Каждый делает по-своему. И все-таки мы своего добьемся. Не правда ли, месье Воронсов?
Андрею нравился непоколебимый оптимизм Симона. Разве сам он, Андрей, не оптимист? Конечно! Невзирая ни на какие удары судьбы. Может быть, только более трезвый.
— Конечно, добьемся, Симон. Все вместе. Скажите, среди французов в лагере есть офицеры? Вообще люди, знающие военное дело.
— Нет, месье Воронсов, у нас большинство офицеров оказалось на стороне Петэна, им удалось переправиться в неоккупированную зону Франции. Главным военным специалистом у нас считается вот он, Гильом. Бывший сержант и подрывник.
— Да, — сказал Гильом, — я воевал под Аррасом. Меня там и ранили. Недалеко от дома.
— Смогли бы вы возглавить небольшую группу, — обратился Андрей к Гильому, — но так, чтобы предварительно обучить ее? Чтобы люди умели стрелять, метать гранаты. Это первое, что надо.