Так было
Шрифт:
Сердито плюнул под ноги, надвинул мохнатую шапку на глаза. С досады прошел мимо конторы. Пришлось возвращаться.
В конторе топились печи. Из раскрытых дверей председательского кабинета сизыми клубами валил табачный дым. Человек десять тесно сгрудились вокруг стола, за которым сидел Рыбаков. Они не обратили внимания на Степана. Он разделся, присел на подоконник, прислушался к разговору.
— Нечего, Максимыч, людям глаза застить, — сердито говорила чернобровая женщина с бледным продолговатым лицом. — Как
Трофим Максимович из-под насупленных лохматых бровей недобрым взглядом уперся в чернобровую женщину. Дернул себя за мочку уха.
— Ты, Наталья, завсегда панику сеешь. Надо допрежь все подсчитать да прикинуть, а потом паниковать. Сена, правда, у нас не больно вольготно. Опять же его надо коням приберечь. Зато соломы много. Будем уже сейчас коров соломой прикармливать.
Рыбаков переставил с места на место деревянное пресс-папье, покосился на председателя.
— Соломорезка есть?
— А как же, — живо откликнулся Трофим Максимович, — и соломорезка, и кормозапарники. Отходы помелем, будет чем солому сдобрить. Голодом животину не поморим, не беспокойся, Василь Иваныч.
— Ладно. Завтра наране посмотрим фермы. Вели счетоводу сводку по кормам подготовить. Соберем народ к дотолкуемся. А сейчас скажи, много ль вдов в колхозе?
Сазонов ответил не сразу. Большим кургузым пальцем правой руки почесал переносицу, подумал.
— За последнюю неделю две похоронные получили. Теперь, почитай, человек пятнадцать наберется.
— Многодетные? — хмурясь, спросил Рыбаков.
— Многодетных… — Трофим Максимович вытянул перед собой сильную задубелую руку с раскоряченными пальцами. Загнул мизинец. — Дарья Щинникова, четверо ребят, — загнул еще палец. — Ефросинья Душина — пятеро…
— Аннушка Черняева, — подсказала Наталья.
Они насчитали восемь многодетных вдов.
— Завтра собери их. Послушаем, какая нужда есть. — Василий Иванович посмотрел на часы. — Половина второго. Пора спать. В шесть пойдем на фермы. До свиданья, товарищи.
Люди тяжело поднимались с мест и медленно расходились. Контора опустела.
— Проветрим перед сном, — сказал Рыбаков, распахнув дверь в сени.
Через несколько минут комната наполнилась ядреным морозным воздухом. Табачный дым рассеялся. Захлопнув дверь, Василий Иванович прошелся по скрипучим некрашеным половицам. На ходу расстегнул широкий офицерский ремень, повесил на дверь председательского кабинета. Энергично раскинул руки в стороны, хрустнул суставами. Вдохнул полную грудь щекочущего студеного воздуха. Покосился на молчавшего Синельникова. Полувопросительно обронил:
— Пора спать, Степа.
— Можно, Василий Иванович.
Быстро приготовили постель. Положили на пол вдвое свернутые тулупы. Скатанные жгутом фуфайки приладили в изголовье. «Ну и постелька, — иронически улыбаясь, подумал Степан. — И чего бы ему не пойти к председателю на квартиру. Перекусили бы, поспали по-человечески. Все уполномоченные на квартирах ночуют. А он в конторе!»
Словно угадав его мысли, Рыбаков улыбнулся уголками губ.
— Не нравится постель?
— Да мне все равно, — смутился Степан. — Нам не привыкать. Только…
— Что только?
— Не пойму я, почему вам нельзя переночевать у кого-нибудь на квартире. Другие ведь ночуют, и ничего.
— Так уж совсем и ничего?
— Не совсем, конечно. У нас любят языки почесать о начальстве. И продукты, мол, они поедают колхозные, и морально не больно, ну, и всякое другое…
— Начальство начальству рознь. Много у нас всякого начальства. Очень много. — Василий Иванович подошел к столу. Уперся в него большими жилистыми кулаками. Прищурившись, посмотрел на огонь лампы с растрескавшимся стеклом. Лампа нещадно коптила. Он машинально протянул руку к горелке, подкрутил фитиль. — И все они люди. Значит, могут ошибаться, оступаться. За это их надо наказывать или прощать. Чаще всего прощают, делая скидки на принадлежность к номенклатуре и на то, что только бог без греха. Но есть на земле одна должность, — голос его затвердел. — И тот, кто ее занимает, не может рассчитывать на снисхождение. Он должен быть чист, как родниковая вода. И честен, безгранично честен…
Степан широко открытыми глазами смотрел на Рыбакова. А тот, перехватив взгляд парня, не улыбнулся, не смягчил выражение лица, и голос у него по-прежнему был жесткий, негнущийся.
— Таким должен быть партийный работник. Хоть секретарь ЦК, хоть инструктор райкома. И в том и в другом люди видят партию. Ты понимаешь? Пар-тию. И будь моя власть, я всякого партийного работника, который позволил бы себе крохоборство, пьянство или иную какую мерзость, я бы его расстреливал.
— Но ведь вы… — начал было Степан и осекся на полуслове. Облизнул ставшие вдруг сухими губы, потупился под строгим, требовательным взглядом Рыбакова.
— Ну?
— Вы же терпите таких, как… Тепляков, ваш второй секретарь…
— А что Тепляков?
Лицо Василия Ивановича стало хмурым. Углы губ опустились. Возле них и на лбу четко обозначились глубокие морщинки. Он, старел на глазах. Раз — и вот уже пробежали от глаз к вискам тонкие лучики морщинок. Два — и потухли, стали холодными глаза. Три — и подернулись серым пеплом щеки. Степан больше не мог смотреть на Рыбакова. Опустив в пол глаза, с трудом высказал то, что знал и думал о Теплякове.
— Строго судишь. Строго, но несправедливо. Тепляков — безотказный работник. Настоящий солдат. И дело знает. А то, что бабник, так это сплетни. Язык у него блудлив. Это верно. А руки — нет. Но мы и этот грех ему не прощаем, не списываем на войну. И если он в конце концов не поймет… А сколько вокруг настоящих большевиков. Без сучка и задоринки. Много ведь, а?
Видимо, этот вопрос глубоко волновал Рыбакова. Он и задал-то его не столько собеседнику, сколько самому себе, и тут же поспешил с ответом: