Так было
Шрифт:
— Ты скажешь, — жалко улыбнулась Пелагея Власовна.
— А что? Очень даже просто. Мне Василь Иваныч рассказывал, когда немец на Москву пер, придумали поджигать фрицевские танки бутылками с бензином. Такую бутылку танку в лоб, он и горить как свеча…
— Вот так от одной бутылки все и сго… — начала Пелагея Власовна и не договорила: задохнулась от слез.
Хозяин сердито посмотрел на кума. Лукьяныч крутнулся, будто ему шилом в зад сунули, и поспешил загладить промашку.
— Была б у меня вторая нога, я и дня не сидел бы здесь. Не гляди, что борода до пупка, по военной части любому молодому фору дам. У меня это
В комнату ввалилась голосистая ватага молодежи. Последним вошел Володя Ермаков — высокий юноша с мягкими льняными волосами и тонкими чертами по-девичьи нежного и округлого лица.
— Принимайте гостей! — закричал он с порога.
— Милости просим, — торопливо утирая передником слезы, вышла из-за печки Пелагея Власовна. — Раздевайтесь, гости дорогие, проходите в горницу. А ты, старый, чего расселся?.. Встречай ребят.
Потом один за другим стали сходиться родичи Ермаковых. Горницу уступили молодежи, а для гостей постарше накрыли стол на кухне.
Лукьяныч скоро забыл о райкомовских печах и обо всем на свете. Он сидел рядом с кумом. Не спеша попивал смородиновую настойку да потешал гостей веселыми небылицами. Над ними смеялись все, кроме хозяев.
Пелагея Власовна ушла в закуток к печи, да и затаилась там наедине со своим горем. Только Донат Андреевич заметил это. «Пусть выплачется», — подумал он и уставился на трепетный желтый язычок пламени десятилинейной лампы, стоящей посреди стола.
Пятьдесят седьмой год доживал он, а вот на войне ни разу не довелось побывать. В первую империалистическую призвали было, да врачи обнаружили какую-то болячку в груди. Тогда-то, чтобы избавиться от хвори, он и занялся пчелами. Правда, во время кулацкого мятежа двадцать первого года ему пришлось пострелять из винтовки. Да только разве это была война? А теперь в кино смотришь, и то душа холодеет. Каких только орудий ни навыдумывали люди, чтобы убивать друг друга…
Непрошеная слеза навернулась на грустные глаза Ермакова. Он прищурился. Седые кустистые брови слетелись к переносью и замерли, будто карауля две глубокие поперечные борозды.
Сколько людей сожрет война, сколько крови высосет из народа! Осиротит, обездолит, покалечит. Горит родная Русь страшным огнем. Да только зря враги тешат себя надеждой. Не одолеть им России. Выстоит. Если приспеет нужда, он и сам пойдет на войну. Ничего, что стар и здоровьем некрепок. Винтовка еще не дрожит в руках, и глаза хорошо видят. Выстоим. Мы живы не будем, дети живы не будут, Россия будет жить. Где-то теперь воюют Иван и Петр. Скоро их будет трое. Вся его надежда, будущее, весь смысл трудной и долгой жизни. Один снаряд, одна бутылка бензину и… Зачем так? За что?
Ничего не видел и не слышал старый Донат. Всем своим существом он был сейчас там, где и его сыновья.
Неторопливой развалистой походкой к нему подошел пятнистый пес с умной острой мордой. Ткнулся носом хозяину между ног, вильнул хвостом. Донат Андреевич положил тяжелую руку на лобастую голову собаки, и та замерла, ожидая ласки. Но хозяин уже позабыл о ней: он снова думал о воине.
ГЛАВА
Вечером, возвращаясь с работы, Богдан Данилович еще издали заметил огонь в окнах своей квартиры. «Неужели вернулась Луиза? — испуганно подумал он и почувствовал легкий озноб. — Как она посмела?»
Шамов зло толкнул дверь в комнату.
У стола, подперев ладонями голову, сидел сын. Он вздрогнул от дверного стука, схватил со стола листок и проворно сунул его под скатерть.
— Здравствуй, Вадим, — как можно мягче проговорил Богдан Данилович.
Сын не отозвался. Он даже не пошевелился, не взглянул на отца. А тот, прикинувшись, что ничего не заметил, спросил тем же голосом:
— Давно приехал?
И опять сын не проронил ни слова. Уже нельзя делать вид, что не замечаешь его молчания. Богдан Данилович подошел к столу.
— Ты почему не разговариваешь со мной? Что-нибудь случилось?
— Где мама? — Вадим поднял на отца влажные синие глаза.
— Что за бумагу ты сунул под скатерть?
Юноша прижал локтем то место, где под скатертью лежал листок.
— Куда уехала мама?
— Я тебя спрашиваю, что ты там прячешь? — повысил голос Богдан Данилович. — Будь добр сначала ответь, а потом задавай вопросы.
Вадим угрюмо молчал.
— Я спрашиваю, — еще громче и строже проговорил Шамов.
Сын медленно, словно нехотя встал. Высокий, худой, узкоплечий. Несколько мгновений не мигая они смотрели друг другу в глаза. Бледные губы юноши задрожали, и он с трудом выговорил:
— Это письмо от мамы.
— Дай сюда.
Вадим не шевельнулся.
— Дай сейчас же. Ну?
Вадим медленно извлек из-под скатерти бумагу и передал отцу. Шамов пробежал письмо глазами.
«Милый Вадя, сынок.
Обстоятельства сложились так, что мы должны расстаться. Надолго, а может быть, и навсегда. Я не могу объяснить истинную причину случившегося, а лгать — не хочу. Спроси у отца.
Родной мой! Учись прилежно, слушайся папу и помогай ему.
Надеюсь, ты меня не забудешь.
Обнимаю и благословляю тебя.
Крепко целую.
«Когда она успела написать и куда-то подсунуть это?» — неприязненно подумал он, пряча от сына лицо за листком бумаги.
Возвращая письмо, Шамов твердо выговорил:
— Она уехала от нас. Не знаю куда. Почему? Мне трудно ответить на этот вопрос. Сейчас ты ничего не поймешь. Через несколько лет, когда ты вырастешь…
— Я не маленький.
— По летам и по росту — да. Но есть вещи, которые сейчас твоему уму непосильны. Со временем ты научишься разбираться в жизни.
— Я хочу знать правду. — Вадим упрямо нагнул голову.
— Тебя никто не обманывает, — голос Шамова зазвенел. — Я сам ничего не знаю. Все это… чудовищно и… непонятно. Кончим этот разговор и больше не будем к нему возвращаться. Он неприятен мне. Очень…
— Но почему мама пишет, что не хочет лгать, и велит спросить тебя? Ты знаешь. Ты все знаешь. Думаешь, я не пойму? Пойму. Только скажи правду…
— Ты, кажется, не веришь мне?
— Да.
Широко раскрытые (совсем Луизины!) глаза смотрели на Шамова не мигая. Богдан Данилович понял: если он сейчас ударит сына или грубо накричит на него, тот уйдет из дому, и, превозмогая себя, сказал с горечью: