Так долго не живут (Золото для корсиканца)
Шрифт:
И Самоваров пошёл, стараясь разумно держаться за статуями покрупнее, впиваясь в Дениса взглядом, чтобы не прозевать ни одно движение охранника. Двинулся быстро и быстро заговорил:
— Всё, кончай. Хватит. Наигрался. Брось свои инструменты, пойдёшь со мной. Учти, всем всё уже известно — и про Сентюрина, и про ваше дежурство в подъезде на Симановича, и про ключи, украденные у студента. Всё, окончен бал. Давай, давай, соображай! Лучше послушайся меня — и без фокусов…
Конечно, Самоваров нёс чушь, даже Денису было под силу это понять. Так, словесный горох.
Нечто вроде угрожающего кошачьего фырканья и хвоста трубой. Нечто вроде гиканья и «ура», летящих из окопчика. Вечное желание напугать врага и себя опьянить. Денис это мигом смекнул — он быстро соображал, когда дело касалось опасности, схватки, любого телесного движения. Тут он был чуток и скор, тут он был далеко не туп! Медленно,
Самоваров наступал, сжимая в руке кусок генерал-губернаторской золочёной ограды, и понимал, что нелепо и безнадёжно всякое его столкновение с доисторическим бойцом совершенной, убойной породы. И всё-таки он почему-то надеялся, что возьмёт эту непроницаемую силу сбившейся в ком где-то в глубине груди своей силушкой, причём силушкой не мышц — ненависти. Такой в нём дрожал оголённый провод: тронь только — земля волной содрогнётся под ногами, и всё станет черно!
Он думал именно о схватке, о соприкосновении, и то, что сделал Денис (столь естественное, но столь удивившее бедного Самоварова), застало его врасплох. Выставив правую руку с молотком, Денис вдруг левой метнул нечто тяжёлое и острое Самоварову прямо в сердце. Это был ломик. Особенный ломик. Заточенный с одной стороны плоско и тонко, как китайский мясной нож. Самоваров не ждал этого… Но что-то в нём, тоже доисторическое, что берегло его и спасало, ожидало этого независимо от него, потому что он вдруг дёрнулся, удивляясь себе, вправо, и страшная боль впилась в его руку повыше локтя, как раз напротив сердца, рядом с ним, совсем рядом. Острие прошило руку чуть ли не насквозь, даже, кажется, скребануло по кости. Но даже посмотреть в сторону Самоваров не мог. Денис шёл к нему с молотком, уже не очень прячась, не пригибаясь, ещё без улыбки, но уже с привычной твёрдостью в ногах. У Николая на миг всё посерело в глазах — и тут же залилось цветными огненными пузырями. Когда из пузырей на него глянула физиономия Дениса, она была уже такой близкой, крупной, различимой до золотинок в неподвижных серых глазах и частого узора пор на коже, что стало ясно: теперь всё, теперь его силы тают, и античное копьё в сто пудов весом слишком тяжело для бессильно разжимающихся пальцев. Тело уходило, забывалось, слабело (о, как он помнил это! там! тогда! на крыше! зачем же ещё раз?), но разум, напротив, яснел, потому что всё другое уже не было нужно. А уж разум его помнил и знал кое-что недоступное пёсьему чутью Дениса. Разум помнил, например, до мелочей это странное помещение (слишком часто приходилось тут бывать!). Помнил это скопище безжизненных голов и тел, их разновеликость, дыры их зрачков, шершавость и тестяные шлёпки лепки, тёмный бронзовый блеск и восковую прозрачность мрамора. Он помнил, что та громадная статуя гимнастки, которая высилась сейчас над деловито и сосредоточенно шествующим его убивать Денисом, кренится из-за кривизны пола и глупости не предусмотревшего чего-то скульптора так, что однажды, когда кто-то неловко задел… Самоваров последним, не вполне точным движением ступил или даже, скорее, чуть наклонился в сторону, с грохотом бросил копьё и всем телом пихнул торчащую перед ним скульптуру. Это был дурацкий бетонный мальчик в трусиках, с парой пингвинов в обнимку. Самоваров прежде всегда дивился нелепости самого замысла этой скульптурной группы (откуда голые мальчики в Антарктиде?), но сейчас она была самым необходимым ему произведением искусства на земле, так как рухнула в ноги недоступной для Самоварова гимнастки. Колоссальная бронзовая дева послушно качнулась и обрушилась на Дениса, который шёл убивать реставратора. Страшный грохот, в котором Самоваров расслышал и влажный треск, и какое-то нечеловеческое хмыканье, потряс полуподвал. Из-под распростёртой бронзовой фигуры, нелепо оттопырившей к потолку гигантские ягодицы, выбивались и дёргались джинсовые ноги в пёстрых кроссовках. Самоваров в ужасе подскочил и попытался отодвинуть деву, но ничего не смог сделать одной рукой. Вторая рука была чужая, громадная, налитая болью. Самоваров присел поодаль на чьи-то бронзовые плечи и глянул наконец на свою левую руку.
Кровь уже вымочила и отяжелила рукав. Самоваров стал искать точку, которую нужно прижать — через пиджак, потому что пиджак он снять не мог. Точку он, кажется, нашёл, но у него не было сил на неё давить… «Надо выбираться куда-нибудь к телефону, — морщась, соображал Самоваров. — Не то истеку кровью… Да ведь сюда идут… А, это Оленьков, как я про него забыл?..»
Глава 17
ТРЕТИЙ ЗВОНОК
Борис Викторович Оленьков не спеша спускался со второго этажа. Его спокойные лёгкие шаги Самоваров прослушал, следя за знакомыми поворотами музейной лестницы. Наконец шаги послышались в полуподвале. Элегантная фигура возникла в дверном проёме.
— Чем ты тут гремишь, будто сваи забиваешь? — недовольно осведомился Оленьков, вглядываясь из-за бронзовых и гипсовых голов в заветный пундыревский угол.
Ему никто не ответил. Оленьков сделал несколько неуверенных шагов и бедром вперёд стал протискиваться между изваяний к покалеченному рабу. Самоваров видел директора, но прежде чем окликнуть его, решил подобрать своё копьё и Денисовы «орудия труда». Держать их в руках он не хотел, да и не мог, поэтому аккуратно сложил их рядышком и для верности наступил сверху ботинками.
Оленькой повернулся на шум. Увидев Самоварова, застыл в изумлении. Реставратор мебели восседал па бронзовой скульптуре и крутил на левом рукаве, повыше локти, какую-то тряпку, даже зубами её подхватывал, пытаясь завязать узел. Если изумление тяжелодумного, но чуткого Дениса длилось в подобной ситуации долю мгновения, практически незаметную, но достаточную для того, чтобы включились подсознание и всякие прочие штуки, незаменимые у зверей, цивилизованный Оленьков замер надолго. Его нижняя челюсть, украшенная бородкой, заметно отделилась от верхней и так застыла. Остановились и живые, с блеском, глаза. Какое-то время Борис Викторович боролся с посетившей его спасительной догадкой, что всё видимое — сон, и он вот-вот очнётся у себя в кабинете, среди родной канадской мебели, бронзовых подсвечников и обманчивой полутьмы. Но дикое видение унылою и бледного самоваровского лица не расплывалось и не исчезало, а в бок реалистически больно упёрся бронзовый локоть какой-то скульптуры.
— Что? Что? Откуда вы? — наконец произнёс Оленьков после нескольких неудачных попыток задать вопросы, вместо которых из него вылетели лишь слабые нечленораздельные стенания.
Самоваров смотрел на директора тусклым, страдальческим и сумасшедшим взглядом.
— Подойдите сюда. Помогите, — тихо попросил он.
Оленьков протиснулся в центр помещения, где был довольно широкий проход к наиболее ценным статуям, хранившимся у стены (в том числе к группе Пундырева). Самоваров сидел на нелепом бронзовом зубре ростом со свинью. Здесь же простёрлось тело Дениса Богуна, смятое бронзовой девой. Увидев Дениса, Оленьков побелел, как молоко, закрыл наконец рот и вопросительно уставился на Самоварова. Рукав серого самоваровского пиджака и его бок побурели от крови. Кажется, немного крови и на пол капнуло. Оленькова затошнило. Он всё ещё ничего не понимал, даже того, что Денис сообразил в первую же секунду: САМОВАРОВ ЗНАЕТ ВСЁ.
— Подойдите, — тихо проговорил Самоваров. — Попытайтесь убрать статую. Я не могу. Побыстрее, может, он жив ещё.
Обескураженный Борис Викторович послушно упёрся в мощную руку гимнастки и постарался сдвинуть статую. Было очень тяжело. Он бросил свои попытки и брезгливо отёр пальцы от пыли, многие годы оседавшей на забытые скульптуры.
— Ну, что же вы! Это не так сложно! Ещё чуть-чуть, — подбадривал его Самоваров.
— Что здесь, в конце концов, происходит? — вскипел вдруг Оленьков прорезавшимся из глубины души директорским гневом.
— Вам лучше знать. Вы ведь сокровища ищете, — тихим голосом сказал Самоваров. — Только, бога ради, спасите своего… товарища. Убери это идолище — и быстрее вызовите «скорую помощь». Это всё серьёзно.
Оленькой снова взялся за бронзовый локоть атлетки, но тут же его бросил. Теперь только он понял, что всё это значит. Молоко в его лице подёрнулось яркими клубничными полосами. Он невольно обернулся в угол, где корячились злосчастные рабы и белели обломки второй после Ленина гипсовой жертвы.
— Он ничего не нашёл, не беспокойтесь. Или не радуйтесь. Бегите вызывать «скорую»!
— Зачем «скорая»? Нет, это уже ни к чему… Ах, боже мой, боже мой! — фальцетом застонал Оленьков.
Он колебался. Титанические гипсовые тела издевательски растопырили ужасные угловатые руки. И где-то там, в безобразных этих фигурищах, пряталась завидная вещица, вернее, целых девять завидных вещиц. Не так-то легко было уйти и бросить то, из-за чего… Всё достанется чёртову реставратору? Конечно. Чего бы тогда он здесь засел? А Денис? Как же это?.. Самоваров? Тихонький такой?.. Да ради бриллиантовой вещи всякий героем станет. Вон железки какие-то возле него — стукнет по черепу и… Не стоит терять времени.