Так говорил Каганович
Шрифт:
— В Узбекистане, когда я там работал, — говорит Каганович, — приехал в двадцатом году в деревню, в кишлак, там собрались узбеки. Снимает один фотограф, я вижу, что у него пленок нет. А эти самые узбеки просят снимать. Я говорю: «У вас же пленок нет!» Фотограф отвечает: «А им все равно!»
У меня научный оптимизм
— Я хочу спросить вас, — продолжает Каганович, — если бы я решился в том духе, в каком я с вами говорил, продиктовать с ходу, вы бы помогли?
— Конечно, — я продолжаю снимать.
— Я думаю, может пиджак ему надеть? — спрашивает Мая Лазаревна.
— Домашняя обстановка, человек отдыхает, — говорю я.
— Поговорили мы здорово сегодня, — замечает Каганович.
— По одному моменту у меня все равно сомнения есть.
— Но нужно быть оптимистом, — говорит Каганович.
— Я по природе оптимист.
— Необходимо быть научным оптимистом, — добавляет Каганович. — Все дело заключается в том, что у меня научный оптимизм. Я допускаю даже, паче чаяния, что-либо может такое случиться, но все равно, как ни крути, новая социально-экономическая формация общества обязательно придет на смену капитализму.
— Но это можно было сделать с меньшими потерями.
— Безусловно. Безусловно. С меньшими потерями, чем сделано… Я верю в социализм в нашей стране, даже, если будет зигзаг.
— Зигзаг уже идет.
— Зигзаг идет, между прочим, тусклый и довольно несильный. Много шуму из ничего.
— Можно было идти по пути Андропова: дисциплина, отвечай за свое дело, работай честно.
А даже сахару не стало
— Я вам скажу, у Андропова не было собственных концепций. Он начинал щупать. Все щупал. И эти щупали. У Маркса есть замечательное сравнение: пчела от архитектора отличается тем, что пчела интуитивно, инстинктивно делает свои соты, а архитектор строит по плану. А эти строили, как пчела, интуитивно, но пчела дала и мед, и соты, а эти дали не соты и не мед, а даже сахару не стало! Вот в чем разница.
Не было плана, не думали о нем. Если предположить, что люди затевали такой поворот в вопросах частной собственности, в вопросах многопартийности и прочее и для этого обстреляли Сталина и сталинский период, то это черт-те знает, что!
— Они взялись за Сталина, чтоб Ленина уничтожить.
— Это черт-те знает что! Одну минуточку. Но тогда надо предположить другое: они сами не знали, что дело дойдет до опровержения Ленина, до опровержения Маркса — с опровержения Сталина…
— Все они знали. Что, они такие глупые?
— Тогда можно предположить черт его знает что! Я не предполагаю. Если это спланированная акция, задуманная до конца, то это страшное дело, это уже невозможно.
— Вот признаки этого, — говорю я. — Умирает Сталин в пятьдесят третьем году. В пятьдесят шестом году империализм щупает нас в Венгрии. Не вышло. Мне кажется, они тогда начали. Пощупали нас в Польше. Потом в Чехословакии. Не вышло. Сейчас они почувствовали слабину, такой момент настал, когда они могут реставрировать у нас капитализм.
У меня сомнение очень большое.
— Это страшное сомнение.
— Страшное сомнение. И не у меня одного.
— Страшное сомнение, — Каганович заметно расстроился и задумался.
— Смотрите, как Горбачева Запад хвалит. И Буш, и Тэтчер. Не знают, какую премию дать. Ваше руководство за этим следило очень внимательно. Были перегибы, невинные жертвы, но зато у вас не было пятой колонны, не было Горбачевых, Яковлевых.
— Это может сыграть роль.
— Да разве это лидер партии? Ломают памятники Ленину, и Горбачев ни слова об этом не сказал! Как президент, пускай всех поддерживает, кого угодно, но как Генсек он должен был это сказать.
— Да. Вы правы.
— Ему партия уже не важна. Он стал президентом. Я даже думал, не уйдет ли он с поста Генсека? Партия практически отстранена от руководства. Простая вещь: картошку сейчас некому собирать. Я разговаривал с секретарем Загорского райкома партии. Он говорит: раньше как было? Картошка пропадает на полях, я даю команду, а сейчас я не имею права. «Кто ты такой? Секретарь одной из партий!»
— Я в «Правде» прочитал об убийстве Кирова, проведено расследование. Прокуратура СССР отметает причастность Сталина к убийству Кирова. Вы читали, Лазарь Моисеевич?
— Читал. Хорошо, хорошо. Отповедь. Это впервые, — говорит Каганович. Голос у него бодрый.
— Але? Я слушаю.
— Как вы живы-здоровы?
— Здравствуйте, здравствуйте. Ничего так. По обыкновению, как говорится.
— Я ездил в Симферополь на несколько дней в командировку и чуть не попал в аварию, которую по телевизору показывали.
— Ну?
— Наш поезд ехал следующим за тем, который пострадал, и мы трое суток добирались из Симферополя, нас кружным путем везли через Купянск…
— Ай-яй-яй!
— Что творится на железной дороге, Лазарь Моисеевич, вы не представляете!
— Плохо?
— Очень плохо.
— А как у вас дела на съезде, что там было? Чем кончилось?
— Избрали Бондарева.
— А вас в правление выбрали?
— Да. Почтили доверием.
— Ну, это хорошо, поздравляю.
— Спасибо. Я выступал, сказал, что у нас в стране произошел контрреволюционный переворот.
— А я ждал, что вы позвоните. Я ведь двадцать второго никого не принимал.
Кагановичу в этот день исполнилось 97 лет.
— А я звонил вам перед этим.
— Я знаю, да. Но ко мне прорвались, я вам расскажу потом, как ко мне прорвались, вы слышали или нет?
— Нет, нет.
— Я вам расскажу, хе-хе. Минут на пять ко мне прорвались. Расскажу потом. Ну, когда мы увидимся? Может быть, позвоните завтра, посмотрим тогда. Я хотел побеседовать. Я так оторвался от людей, немножко прихварывал. Значит, вы приехали… А в Симферополь вы ехали чего?
— Писатели приглашали.