Так хохотал Шопенгауэр
Шрифт:
Ну ладно, власть, деньги, любовь, секс с достойным партнером — всего этого в мире ограниченное количество, лимит заставляет за все это драться насмерть. На всех не хватит, это очевидно, и здорово, конечно, что не хватит на всех. Если не хватит на всех, жизнь не остановиться вот это и здорово. Но есть вещь, очень прекрасная, которой хватит на всех. Там по определению нет конкуренции, там даже наоборот: если досталась одному, остальным тоже чего-то перепадает. Я говорю о Знании, о понимании, о способности в оценке подняться над массой. Господи, какой это кайф, что-то наконец понимать. Иногда только этого достаточно. С этим одиночество ерунда, с этим можно так хохотать… И вот Знания хватило бы всем. Нет, не хотят! Там не нужны двенадцатть подвигов. Там нужно только на минуту остановиться, и тормознуть всякую муть внутри, тормознуть всю суетень, с которой ты живешь в мире. Что проще-то, казалось — правильные книги читать? Лежать и думать? Сидеть и думать, ходить и думать? Причем там все интересно
Начал, допустим, думать о неправильном поступке друга — и додумался до того, как развивается человеческая цивилизация, какая геополитика и метаполитика, и социальная динамика, и расовые процессы. Это так: от неправильного поступка друга — к законам метаполитики. Это просто. Здесь только думать надо правильно. Но кто же у нас о неправильном поступке друга умеет подумать правильно? У нас только подумают, что собака он серая — друг-то. И все. Там нет выхода на закономерности, то есть некоего шага в абстрактное. Эмоции, чувства, прочая баламуть, и ничего выше. И огромное недоверие к тому, кто говорит, что есть что-то выше — на, возьми, только руку протяни. Сразу думают плохо о том, кто это говорит. Понятно, конечно, почему думают. Иначе бы пришлось подумать плохо о себе: на очень короткий, может быть, промежуток времени, но пришлось бы. Ну пришлось бы признать себя недостаточно развитым, менее развитым, чем вон тот козел — который осмеливается учить. Через очень короткое время этого козла можно было бы догнать и перегнать. Но при жестком условии: вот в эту минуту ты признаешь его умнее, выше и правильнее. В следующую минуту ты берешь себе его знания и начинаешь работать дальше. Но кто же согласится на мгновение признать себя недоумком?
Я приведу опять пошлый пример? Ну вот конец двадцатого века. И сидит в конце двадцатого века на лужайке русский шахтер. Плохо ему живется, шахтеру-то: шахта убыточная, денежек не дают, детишки есть просят, жена пилит. Вот такая неправильная жизнь. Что же наш шахтер делает? А выходит в голодовку, на маевку, на митинговку, еще хрен знает куда выходит. И все у него так получается, что кто-то другой виноват: директор там ворует, правительство дурит, буржуи весь хлеб сожрали. Из маевок и голодовок ничего не выходит — денег как не водилось, так и не водится. Ну а откуда им объявиться, если страна бедная? Назови премьера дураком, так он сразу на Луну сгоняет и деньжат привезет? Тут, конечно, только один выход есть — бросить к чертям всю эту канитель, завязать с мерихлюндией, задуматься и всю жизнь свою перемутить. Мужик он или не мужик? Перво-наперво надлежит наплевать на своих соратничков и сотрудничков, не вязать свои беды с судьбой угольной отрасли. Поискать и подумать, побегать и попрыгать. И допрыгаться в конце-концов. Найти другую работу, а перед тем найти новые знания, новый ум, новый уровень понимания. Ан нет. Если идти так, для начала нужно признать, что ты не мужик, что не достоин ты пока столь высокого звания. Надобно признать, что пока ты по жизни — так себе, лохан-лопухан. Что настоящие мужики в этой жизни уже другие, а не те, что стране угля дают. Что настоящие-то мужики если на митинги и выходят — то на трибуну. А голодают и пикетируют одни лопухи. Ну как такое признаешь? Даже если через полгода отвалится тебе денег, как сейчас-то расписаться в своей ничтожности? Чтобы вылезти из дерьма, надо себя сначала дерьмом признать. А это подвиг. А не все в нашей жизни способны на подвиги. Лучше жить в дерьме и чуствовать на своей стороне сермяжную правду, тем и радоваться. Так вот это простой пример, а бывают и посложнее.
…Вот тут-то в зале и зашелестели, а потом зашипели, а затем и вовсе начали кидаться тухлыми помидорами. Понял Шопенгауэр, что лишнего сболтнул, обидел, знать, кого невзначай. Он-то думал, что здесь интеллигенция восседает, а оказалось — и сюда пролетарии просочились. На самом деле, конечно, никто не просачивался. Интеллигенция в хилых землях водилась особая, похужей иного пролетария, если брать, конечно, с точки зрения Шопенгауэра. И обожала тамошняя интеллигенция тухлые помидоры. Как что неверно — так хвать помидор и давай пуляться. Сильные мира сего быстро усекли повадки тамошней интеллегенции. Поняли, в частности, что способна она толком на одно — питаться да пуляться тухлыми помидорами. Поэтому уважали ее несильно, покупали за грош десяток. А кого не покупали, те выходили на помоечку к бомжам и гнули им крикливые оппозиционные речи. Бомжи слушали краем уха, и лупили по тамошней интеллигенции из рогаток. Но тамошняя интеллигенция не чувствовала подлинного отношения к ней бомжей и бомжат. Поэтому считала себя народной. Поэтому, например, заступилась за простых парней, когда Шопенгауэр начал поливать грязью их тяжелую участь.
Шопенгауэру, конечно, было плевать и на тухлые помидоры, и на свинство, и на заляпанный костюм-тройку. Он хохотал. У него была привычка — он всегда хохотал, когда его неправильно понимали. А когда правильно понимали, хохотал еще громче. Такой уж он парень, все ему нипочем, все о стенку горох, все шрапнель о кремлевские ворота. В зале сразу успокоились, когда увидели, что солидный мужчина так несолидно хохочет. Он ведь шизик, догадались люди.
Шизиков в хилых землях не уважали, но относились к ним тепло и с сочувствием. Жалели, утешали, берегли для пополнения генофонда и ласково совали в рот карамельки. А не угостить ли оратора карамелькой? И потянулись было на сцену ходоки с теплыми речами, зашуршали обертками… но хохотнул Шопенгауэр как триста ненормальных за раз, свистнул диким посвистом и пропал за кулисы. Только его, сорванца, и видели.
И пошел он нечисть лесную разводить.
А Илюха-то свое нашел. Чуду Юду одолел, басурманскую дивизию покрушил, Кощеюшку мимолетом удолбал, кикимору болотную снасильничал, турков побил и с чеченами разобрался. Но нашел-таки золотую мечту: за семью морями, за пятью горами, в тридевятом каганате, в черном лесу, в зеленую ночь, да за оранжевым фикусом — все так, как колдун велел. Вот там-то, за оранжевым фикусом, и есть оно, чудо дивное, местечко заветное… Заурядная по всем параметрам точка. Только бухло бесплатное, а так скукота. А Илюхе чего? Скуку сам развеет, закусь найдет, было бы чем душу согреть.
И Добрыня своего достиг. Народу положил тьму, пару городишек спалил, а достиг-таки! Козлов окрестных поизводил, травы скурил немерено, лиха хлебнул вдосталь. Но разрешал-таки наболевшее, не грустит теперь на тему ласки, любви и плотского удовольствия. Нашел он чертог фантастический, где женщин несчитано, все дивных прелестей, и любому отдаются как избранному: и косому, и хромому, и с головой враждующему. Лишь бы нашел чертог пресловутый. А Добрыня что? Сам чертог нашел, и подходы все заминировал. Ревнивый он, наш Добрынюшка.
И Алехе повезло. Без сучка, но с задоринкой дошел он до града Китежа. Без передряг добрался, без проволочек и бюрократической канители. А в Китеже братва выкаблучивается, дурью мается и выеживается. С приезжающих на общак червонец дерут. С отъезжающих — в пятикратном размере. Вот заехал он в городские врата на автомобиле «тойота», и подошли к нему четверо неумытых. А плати-ка, говорят, два червонца. Один за себя, как положено, а другой за тачку свою, ненашенскую. Но так нечестно, возмутился по-наивности Леха. Зашлись дураки своим трезвым хохотом. Ну, говорят, бля, а ты, бля, чего, бля, уж не того ли ты, бля? Толком ничего не говорят, лопочут и лопочут себе, в сторону не отходят, дорогу по хорошему не дают. И сплошное у них бля, и ничего у них вразумительного. Осерчал Леха на такой вопиющий иррационализм. Достал «макаров», пальнул для веселухи в чистое небо. Ребятки юмор не оценили, достали пушки свои. И ну эти пушки на Леху наводить. Долго так наводили, наверное, полсекунды. Он за это время двоих положил. Другие двое успели навести пушки и невежливо выстрелить. Только зря, конечно, надеялись эти олухи. Леха, не будь дурак, на землю присел, кувыркнулся и приземлился. А пока акробатикой занимался, еще из «макара» пульнул пару раз, и точнехонько разнес ребяткам некрасивые черепа. Те даже опечалиться не успели, так он ловко невезучим вхреначил. Обрадовался Леха. Четыре мертвяка — не хухры-мухры, это не чушь собачья уже, а настоящая мужская работа. А чего бы мне еще такого мужского сделать, подумал Леха. И понял, что хочется ему убивать, нет для него сейчас лучшей работы и вернейшего призвания. Убивать так убивать, было б кого.
Остановил он на улице пацаненка и поспрашал: а где у вас, пацаненок, сидит главный злодей и беспредельщик? Со своей, как водится, кодлой? Главного-то беспредельщика все знают, и пацаненок знал. Указал он адрес, и дорогу объяснил, чуть в попутчики не набился. Но не взял Леха сопливого, не детское это дело — людей мочить.
Пошел он к беспредельщику с парадного входа. Но пристали к нему охраннички, начали нести всякую баламуть: кто, мол, да куда, да чего тебе надобно? А идите-ка, сказал Леха. Дела у меня к вашему козлу. Не поняли те, опешили, не раскумекали, кто в козлах. Пока в догадках мучились и рефлексией маялись, достал Леха свой пистоль да стрельнул. А затем еще раз. И еще раз. Завалил, короче, всех троих, чтоб думали ребята побыстрее. А то вздумали рефлексией маяться, когда разбор на дворе.
И пошел он по лестнице на третий этаж, где пахановы апартаменты. И там к нему телохранники подоспели, числом двое. Начали ему слова грубые говорить и жесты неприличные делать. Вот придурки-то, подумал он, вот шпана. Стрелять же надо сразу на поражение, а пацаны веселухой тешатся. Не стал Леха свой «макар» извлекать, надоело изводить боекомплект на голь перекатную. Дай, думаю, так завалю. Разомнусь, вспомню лихое времечко, покажу щенкам удаль богатырскую. Ну и показал. Одного щенка голыми руками уделал, другого приобутой ногой. Первому костяшками в горло, а второму в промежность, по ребрам, и затем — фиксирующий в висок.