Так не бывает, или Хрен знат
Шрифт:
Тяпка была немного тяжеловатой, но я ещё в детстве умел работать с обеих рук, поэтому почти не устал. Мне оставалось пройти всего четыре рядка. Я настолько увлёкся, что не сразу расслышал, как кто-то меня окликает.
– Привет, говорю, Кулибин!
Это были мужики со смолы. Войдя по колено в воду, они смывали пот и потёки грязи метрах в трёх от меня.
– И вам не хворать! – поздоровался я, пряча тяпку между рядков.
– Что не заходишь? – спросил дядька Петро. – Плитку делать ещё не передумал?
Нет, кое в чём я всё-таки изменился в худшую сторону.
– Неси, – прервал мои словеса Василий Кузьмич, – покумекаем вместе.
Я пулей понёсся к сараю, забыв о ещё не окученной картошке.
Бабушка стояла возле колодца, разговаривала с сестрой. Она ловко перехватила меня на ходу, заправила рубашку в штаны и строго спросила:
– Ты тяпку мою не видел?
– Там она, на островке, – скороговоркой выпалил я, пританцовывая от нетерпения.
– Пойди принеси!
В общем, когда я пришёл к сторожке, мужики уже переоделись и готовились принять на грудь. Варёные яйца, сало, чёрный хлеб и молодой чеснок были разложены по тарелкам. В ведре с холодной водой ожидали звёздной минуты две бутылки портвейна по рубль семнадцать.
Сейчас так не пьют. Вернее, не сейчас, а… ну, в общем, вы поняли. На те же рубль семнадцать можно было нажраться вусмерть. Бутылка хорошего самогона стоила пятьдесят копеек, домашнее вино – максимум тридцать. Да только статус рабочего человека не позволял мелочиться. Пили покупное вино не для того, чтобы покуражиться или пустить пыль кому-то в глаза, а просто из самоуважения. И пойло было другим, и люди.
– А вот и Кулибин, – констатировал дядя Вася, – быстро же ты! Правда, что ли, собрал? Ну-ка, Василич, тащи переноску. Сейчас испытаем – будет чего обмыть.
Петро отложил в сторону нож, которым очищал от соли шмат сала, вытер его о газету и осмотрел конструкцию.
– Шурупы могут не выдержать, – сказал он с сомнением и придавил комара. – Это у тебя что, эксцентрик такой? Сорвёт к чёртовой матери! Ты его эпоксидкой залил бы, что ли.
Ворча и почёсываясь, он проверил соединение и стал выбирать место, которое можно утрамбовать. Вся грузовая площадка была залита смолой, и единственный кусочек сравнительно чистой земли, до которого дотянулась его переноска, был под чумазой, приземистой яблонькой.
Мой аппарат затрещал и стал деловито постукивать. На поверхности почвы проступила лужица влаги.
– Ни хрена себе! – удивился Культя. – Это сколько же надо ручной трамбовкой землю охаживать, чтобы дойти до воды!
– Слабовато! – сказал Петро и стал сматывать провода. – Бут под фундамент эта хреновина ни за что не протопчет, посади ты её хоть на чугун. Сантиметров пятнадцать песка – это да, в самый раз. Но Кулибин всё равно молодец. Ты свой вчерашний чертёж ещё не скурил? – повернулся он в мою сторону и весело подмигнул.
– Нет, – пропищал я.
– Вот и отлично. Тащи его скорее сюда.
Я вернулся через пару минут. Протянул тетрадный листок с эскизом и чертежами. Пётр Васильевич внимательно его осмотрел, будто раньше не видел, кое-что уточнил:
– Это что за хреновины в месте крепления ручки?
– Сайлентблоки от «москвича». Ну, втулки такие, резиновые, чтоб не сушило руки.
– А колёса зачем?
– С места на место переезжать.
– Лишнее… колёса здесь не нужны. Они усложняют конструкцию и будут ломаться в первую очередь. Проще плиту с двух сторон закруглить.
– Можно и так, – согласился я.
– Нет, ты видишь, Кузьмич, – вдруг засмеялся Петро, – какой толковый пацан? «Можно и так», говорит!
Что-то, наверное, с этой фразой было у них связано.
Мужики беззлобно захохотали. В другое время я обиделся бы и ушёл. Сейчас же терпеливо ждал, хотя, честно сказать, не знал, куда себя деть. Сам виноват. Нужно было им отвечать с поправкой на возраст.
Вечерело. Шальной ветерок бережно перебирал гроздья зелёной глючины [9] . На деревянном столбе истошно орала горлица: «Че-куш-ку! Че-куш-ку!»
9
Глючина (местн.) – гледичия: листопадное дерево с ажурной кроной, иногда её называют американской акацией.
Увидев, что я заскучал, дядя Вася тряхнул меня за плечо:
– Не обижайся, Кулибин. Просто Семён Михайлович, начальник грузового участка, тоже всегда говорит «можно и так».
– Надумаешь делать плитку, – отсмеявшись, сказал Петро, – о мыле забудь. Это дело такое: с концентрацией не угадаешь – всё прахом пойдёт. Немцы в таких случаях добавляют в раствор кровь. Специально привозят с бойни. Так что, будет бабка цыплёнка рубать, ты не зевай. На наше оцинкованное ведро – четыре-пять капель. И не надо армировать.
Я ушёл с пустыми руками. Трамбовку с эскизом Пётр Васильевич придержал у себя. Сказал, «надо мараковать». Я не мог предсказать его дальнейшие планы. Для меня этот человек был загадкой. Память о детстве хранит многое, а он почему-то в ней не удержался. Наверное, близко не сталкивались. Не было в нём ни ярких примет, ни внешней харизмы. Не привлёк он мальчишеского внимания.
Бабушка ковырялась на островке. Сквозь заросли ивняка мелькал её белый платок. Я вброд перешёл через речушку, на всякий случай спросил:
– Ба, а дядя Петя, он кто? Почему я его раньше не замечал?
– Петька-то? Оттого и не замечал, что он из Москвы недавно вернулся. На заработки ездил, за длинным рублём. Это кум Василия Кузьмича. Он на смоле давно, но больше наездами.
Бабушка уже подпушила оставшиеся четыре рядка и теперь собирала в кучку срезанные мной кустики молочая. Это, конечно, сорняк, но куры любят его до драки. Больше, чем коты валерьянку.
Я хотел ещё что-то спросить, но бабушка перебила:
– Иди, там тебе дед приготовил работу.