Так совершается подвиг(Рассказы)
Шрифт:
Прошло две недели. Все это время старший сержант Казаков не летал. Он посещал занятия по специальности, тренировался в передаче на ключе, изучал радиостанцию и отдыхал. Жил в землянке, где располагались все воздушные стрелки-радисты эскадрильи, присматривался к ним, внимательно и как-то настороженно прислушивался к разговорам, но сам участия в них не принимал, больше отмалчивался. Когда же к нему особенно приставали с расспросами о том, как его сбили, с какой-то подозрительностью посматривал на спрашивавшего и сухо, не скрывая своего недовольства, отвечал: «Ну как? Обыкновенно. Сбили, прыгнул, высота небольшая, едва успел раскрыть парашют…
— Нелюдимый какой-то, угрюмый, — отзывались о нем радисты.
Однако к концу второй недели, когда февральская вьюжная непогодь сменилась солнечными мартовскими днями и летать стали больше, старшего сержанта Казакова словно подменили. Он стал часто появляться на аэродроме, провожал почти каждую машину, уходившую на задание, и, терпеливо дождавшись ее возвращения, бежал к старту, суетился, старался чем-нибудь помочь экипажу, подробно расспрашивал о боевом вылете. По всему видно было, что он тяготится вынужденным бездельем. И действительно, через два дня Казаков пошел к командиру звена…
Старший лейтенант Собинов, высокий, сутуловатый, с чуть выдающейся вперед нижней губой, делавшей лицо недовольным, терпеливо выслушал горячую, сбивчивую речь радиста.
— Значит, не терпится? Летать хочешь? Что же, это естественно. Кто полетал однажды, того в воздух так и тянет, по себе знаю. — И, помолчав, вдруг спросил: — А ты, случайно, рисовать не умеешь?
— Немножко. Но какое отношение…
— Вот и хорошо, — обрадованно перебил Собинов, — значит, поможешь стенгазету нашим ребятам выпустить, а то прорыв у них там. Договорились? Пойдем покажу. — Он встал и, пригнувшись, легонько подтолкнул Казакова к двери. — А летать… мы с тобой еще налетаемся, не спеши.
Скрывая обиду, Казаков промолчал, он твердо решил: «Завтра пойду к заместителю по политчасти».
Вероятно, он так бы и поступил, но в последующие дни погода выдалась пасмурная, над землей низко нависла густая облачность, и полеты были отменены. Как-то в один из таких дней после занятий в землянку к стрелкам-радистам зашел старший лейтенант Собинов. Сержанты, забивавшие в углу, на нарах, «козла», встали. Командир эскадрильи махнул рукой, подошел к столику, на котором рядом с доской высилась горка шахматных фигур, сел и, обведя глазами землянку, остановил взгляд на Казакове, уткнувшемся в книгу.
— Играешь? — спросил он его, похлопывая широкой ладонью по шахматной доске. — А ну, давай?
Первую партию Собинов проиграл. Шахматы были его страстью, играл он неплохо, имел третью категорию, и проигрыш удивил его. Энергично потирая ладонью правой руки висок, старший лейтенант, выставив вперед нижнюю губу, пристально и как-то по-новому посмотрел на Казакова, потом негромко спросил:
— Еще одну?
Теперь он играл осторожнее. Локти его прочно опирались на стол, лицо, сплющенное ладонями рук, было нахмурено, глаза уставились в доску. Сделав удачный ход, Собинов оживлялся, откидывался назад и, напевая под нос, исподлобья наблюдал за Казаковым.
«А выдержка у него есть», — думал старший лейтенант, видя, как невозмутимо реагирует Казаков на его сильный ход. Проиграв и эту партию, Собинов тихонько присвистнул. От предложения отыграться, которое сделал ему Казаков, он отказался.
— Нет, брат, видно, нужно потренироваться. Тренировка, она, знаешь, в любом деле необходима. А я, признаться, давненько не играл.
Собинов поднялся и, уже направляясь к выходу, властно сказал:
— Вот что! Летать со мной будешь. Ясно?
…Было раннее апрельское утро. Накануне полк получил задачу нанести
Из-за леса, редкого, еще безлистого, окаймлявшего аэродром, огромным багровым диском всходило солнце, и в его косых лучах, пробивающихся сквозь набухшие почки деревьев, золотом горели плексигласовые фонари кабин, ярко серебрились крылья и фюзеляжи самолетов.
Собинов тут же, сидя на парашюте, доигрывал с Казаковым партию в шахматы. Пожалуй, только они, увлекшись игрою, не замечали окружающего, не слушали разговоров и, не отрывая глаз от шахматной доски, поеживаясь от утренней прохлады, целиком погрузились в обдумывание различных комбинаций.
Впрочем, это было не совсем так. Казаков на этот раз был рассеян и невнимателен. На губах его блуждала легкая улыбка, глаза светились влажным блеском. Стоял чудесный апрель 1945 года. Чудесный не только потому, что ласково пригревало солнце и прозрачно голубело над головой небо, но также и потому, что по бесчисленным фронтовым дорогам от далекого студеного Баренцева моря и дремучих лесов Карелии до солнечных венгерских долин и голубого Дуная шло победоносное наступление советских армий. И не нужно было быть стратегом, чтобы без особых погрешностей предсказать скорую, очень скорую победу. Почти физическое ощущение того, что скоро кончится война, наполняло Егора, будило думы о родных, о небольшом городке в Донбассе, где родился и вырос, о своем будущем. «А они?» — тут же, перебивая себя, задавал себе вопрос Казаков, обводя взглядом окружившую их с Собиновым группу летчиков, штурманов, радистов. Люди, с которыми совсем недавно столкнула его судьба на торных дорогах войны, которые как-то незаметно и быстро вошли в его сердце и стали тоже родными и близкими, бесконечно дорогими. Разве легко будет расстаться с ними, с боевыми товарищами?
Командир звена… Как только Казаков подумал о Собинове, глаза его еще больше потеплели. Много вылетов сделал он с Собиновым с тех пор, как пришел в эскадрилью. Его старательность, рвение к службе были замечены. Совсем недавно за отличную радиосвязь с аэродромом во время одного из боевых вылетов командир эскадрильи объявил ему благодарность. Казаков чувствовал, что стал равноправным членом дружной боевой семьи летчиков, и не мог в душе не гордиться этим.
Произошло это, конечно, не сразу. Казаков помнил, как Собинов несколько раз вывозил его стрелять по конусу, как придирчиво проверял его знания штурман Козленко. Тогда это казалось ему обидным, хотя он и понимал, что за то время, которое ему пришлось проваляться в госпитале, он в какой-то степени утратил былую сноровку, навыки.
Однажды перед вылетом старший лейтенант, как всегда спокойный, немногословный, подходя к кабине, посмотрел на него как-то по-особенному и сказал:
— Вот, брат, слетаем мы с тобой еще разиков эдак с десяток и баста. Конец войне… Что делать-то будешь?
…Со штурманом Козленко у Егора завязалась дружба на почве обоюдной любви к литературе. Козленко возил всюду за собой целый чемодан книг, «своих» избранных, как он говорил, произведений. Нередко у них завязывался длительный, страстный спор, и Козленко, горячий, вспыльчивый, но недостаточно аргументировавший свои доводы, почти всегда кончал тем, что, раскричавшись, переходил на официальный тон и начинал именовать Казакова «товарищем старшим сержантом». В таких случаях Егор умолкал, а штурман, быстро остывая, шел на попятную, пожимал плечами, осторожно выражал сомнение: