Так затихает Везувий. Повесть о Кондратии Рылееве
Шрифт:
В то же время он понимал, что совершить свой героический акт без помощи тайного общества он никогда не сможет. Воспаленное воображение остывало, он снова начинал верить в искреннее участие Рылеева и к нему самому, и к освобождению отечества от оков тирании. Но сейчас, когда он так буднично деловито осведомился, не изменилось ли его решение, а потом победоносно, подчеркивая свое превосходство, читал свои вирши, ревнивое чувство снова вспыхнуло.
Рывком повернувшись к Рылееву, он спросил:
— Ты нас считаешь за баранов?
— Что ты сказал?
— Сказал,
— Когда же это пришло ему в голову?
— Когда вся сиятельная дума — князь Трубецкой, князь Оболенский, Никита Муравьев, князь Одоевский, Пущин и другие заперлись в кабинете у Оболенского, а мы, как мальчики за партой, должны были выслушивать твои разглагольствования о преимуществах американской конституции перед наполеоновской.
Рылеев с трудом сдержался, чтобы не ответить резкостью, но улыбнулся, сказал спокойно:
— Виноват! Прости, что не угодил тебе своими разглагольствованиями. Но ведь молодым участникам надо знать, на что они идут. Государственный переворот — огромное, опасное дело. Его нельзя совершать очертя голову.
Сдержанное раздражение Рылеева не укрылось от Каховского и даже было ему приятно. Криво улыбаясь, вертя в пальцах конец шейного шарфа, он с мальчишеским упрямством продолжал:
— В твоих разглагольствованиях не было ничего нового. Все было давно говорено и переговорено. Неужели ты не понимаешь, что мы уже были членами тайного общества, не подозревая о его существовании? Мы сложились без вашей помощи! Не вы, а Россия сложила нас. Тайное общество — только проформа!
Он сам не замечал, как перешел на крик и кричал по-прежнему стоя, дергая на себе шарф, затягивая его на шее, как удавку.
Рылееву тоже хотелось накричать на него, как на мальчишку, но, стараясь казаться спокойным, он спросил сквозь зубы:
— Я что-то не пойму, из-за чего столько шуму?
— Все еще не поймешь? Так я объясню. Для вас умерщвление Александра совсем не возмездие, хотя народ мог бы требовать публичной казни на эшафоте. За военные поселения, за Аракчеева, за Семеновский полк, крепостное право, поляков, за все невыполненные обещания. За отцеубийство, наконец… Но вы… — он задохнулся и, не понимая отчего, продолжал все туже затягивать шарф.
— Постой! — крикнул Рылеев. — Если вам не нужно тайное общество, так зачем же вы…
— Затем, что нельзя в одиночку! Затем, что офицеры должны поднимать солдат на бунт. Флотские — матросов, а такие, как я… Я — орудие в ваших руках! Смертельное орудие. Предмет неодушевленный.
— Орудие, говоришь?
Не помня себя, Рылеев дернул его за руку, теребившую шарф. Шелковая тряпка размоталась, обнажила грудь.
Рылеев отступил, мгновенно остывая от гнева.
— Даже белья нет, — сказал он тихо.
Наматывая шарф на шею, осевший сразу, побледневший Каховский бормотал:
— Лохмотья… Одна рубашка дома… С плоеным жабо. Чтобы ходить к портному…
— Бог мой! А деньги-то! Хорош я… —
Обратясь к Каховскому, ссутулившемуся в низком кресле, принялся с непонятным жаром объяснять:
— Теперь-то мы привыкли, без лишних слов, а ведь раньше-то звонков не было, только в присутственных местах, в канцеляриях. Мне сказывали, сама императрица, если кого нужно видеть, приказывала карлику, кой неотлучно находился при ней, призвать необходимого человека. Сделав свое дело, карлик снова возвращался в царские покои, присутствовал при секретных переговорах. От него не было тайн.
Зачем он плел этот пустой разговор? Перед глазами все еще стояла синеватая кожа. Убожество и отвага… Он готов был болтать сейчас о чем угодно, о прошлогоднем снеге, лишь бы замять, забыть эту тягостную сцену.
Каховский думал иначе. Тихо сказал:
— Хотел бы я быть на месте этого карлы в кабинете у Оболенского.
Продолжать беседу в прежнем тоне не удалось. Рылеев не поддался, превратил его слова в шутку.
— Это в тебе говорит не любознательность, а дурной характер. Спора не выйдет и ссоры не выйдет. Не к чему. Еще не пробил час, и, хоть на время, уйдем от этих мыслей.
Федор внес поднос со стаканами и графином, принялся расставлять посуду на столе, зажег высокий канделябр. В эту минуту дверь с шумом распахнулась.
На пороге стоял Александр Бестужев, без кивера, шинель внакидку, торжествующий и растерянный. Медленно произнес:
— Государь скончался в Таганроге. Восемь дней назад.
23. РАЗБРОД
— Фанфарон! Фанфаронишка! Лети! Мчись к своему герцогу Вюртембергскому. Тебе флигель-адъютантские аксельбанты дороже всех конституций! — кричал он с наигранным негодованием, уставясь на Александра Бестужева.
А тот, развалившись в кресле, заложив нога за ногу, поддразнивал его, подражая судейскому жаргону.
— С одной стороны, нельзя не признаться, что и в самом деле крикун. Вспышкопускатель. Любитель фейерверков и шутих. Но, с другой стороны, нельзя сомневаться, что в роковые минуты не подведет. И ты это знаешь не хуже меня, — с нагловатой улыбкой заключил он.
— Так роковую минуту надо готовить, а не ждать, что она с неба свалится! — уже не на шутку сердясь, кричал Рылеев.
Прислушиваясь к этой перепалке, Евгений Оболенский уныло твердил:
— Не о том толкуете. Совсем не о том. Меня другое мучит. Скажи, Кондратий, имеем ли мы, мы, составляющие едва заметную единицу в нашем обширном отечестве, имеем ли мы право совершать государственный переворот? Ведь мы почти насильственно будем навязывать его тем, кто его не ищет и довольствуется настоящим.