Такая страна (Путешествие из Москвы в Россию)
Шрифт:
Раздавали немецкие деньги в нарофоминском клубе "Октябрь". Районная служба социальной защиты заранее предусмотрела даже утренний бесплатный показ индийского фильма "Ситара": будет же очередь. Узники в ожидании и точно шли в зал и смотрели сцены из чужой любовной жизни.
Операция длилась четыре часа и прошла организованно. На входе всем выдавали бумажки с номерами очереди - не старый режим, чтоб на руке писать, и люди в общем ориентировались. Были, конечно, отдельные накладки, но чего ж еще и ждать от пенсионного и чаще инвалидного контингента: шести бабушкам стало плохо.
– Да это от счастья,
– объясняла снисходительно медсестра, которая была загодя заготовлена.
– Ведь такие деньги им дают!
Так, пяти бабушкам дала она валидол и корвалол, а шестой ничего не дала. Потому что та призналась, что сбежала в самоволку из кардиологии. И чтоб не смешивать новые таблетки со стационарными, бабушку отослали обратно на "скорой", с банкнотами: Клара Шуманн, это на сотне синей дочь великого композитора, потом еще Бетховен желтенький, полсотни значит, и по червонцу сколько-то бумажек - с портретом великого математика Гаусса.
Конечно, кому плохо стало, тем без очереди давали денег. Но чаще было хорошо - тем, кто дожил. А 24 человека умерли, так денег и не дождавшись. Не в очереди - за последние месяцы. Вот умерли Анисья Андреенкова, Фрол Куприков, Пелагея Ярополова, и деньги их пропали - ведь родственников у стариков нету. Почти уже в руках были эти деньги на смерть, уже совсем было их по-людски бы похоронили и помянули - так нет... Зато как повезло покойной Малюковой Любови Васильевне. Ее мужу, дяде Коле, позвонили накануне, чтоб пришел получать, а он отругал социальную защиту: "Как же вы меня беспокоите на Красную Горку, когда я как раз поминаю дорогих мертвецов!" А наутро еще позвонили, и он пришел; так-то дядя Коля не пьет, нет. Разве если повод есть.
А триста с лишним человек пришли лично и деньги взяли собственноручно, за редким исключением выбирая немецкие марки, чтоб только после, насмотревшись, обменять их на простые рубли. В очереди, в ожидании, шли беседы. Конечно, еще пару-тройку, ну пять лет назад никто б из них не стал постороннему рассказывать про немецкий плен; уж повидали они врагов народа, немало их в советских лагерях встречено после немецких. Но теперь нечего скрывать, теперь можно, мели, Емеля. И еще: кроме страха прошел и ужас. Даже когда разрешено стало про немецкий плен, так еще долго мороз шел по коже от собственного же рассказа, который 50 лет был как бы секретным. Так вот, успели уже люди пообвыкнуться, и часто им удается рассказать про жизнь почти без запинок, практически не срываясь в рыдания - ну раз только или другой, так это не считается.
Ольга Ермакова:
– Я хочу быть молодой, мне отчества не хочется. А улыбаюсь я всегда - это мой метод выживания. Я выжила в лагере, и теперь мне жизнь - малина! За Берлин (ударение на первом слоге.
– Прим. авт.) нас завезли, а какой штат - и не помню; сельская местность. Как рабы мы были на фермах. И готовили нас к тому, чтоб кровь брать из нас, детей. Я счастливая - у меня не взяли. Сейчас я себя очень плоховатисто чувствую. Как из концлагеря приехала, так всю жизнь на учете у психиатра, вторая группа инвалидности у меня. Лечащий врач первой категории, из "горячей точки" приехал. Это просто счастье, к нему тяжело попасть, а я попала, мне всегда везет на хороших людей.
И еще после концлагеря у меня экзема. А как профзаболевание не признали; я на шелковом комбинате работала. Дочка
Я вот что скажу: без насилия нельзя, без насилия мы просто не будем работать. Для меня любая власть хороша, я политики не знаю. А телевизор 10 лет не смотрю. Он сломался, а ремонт 250 тысяч (старыми) - да и бог с ним. Да там и нечего смотреть, внук говорит, там один секс показывают. Я только радио слушаю.
Деньги я уже получала от немцев, два миллиона рублей. Куда дела их? Я тогда подумала, была ни была, дай-ка я попитаюсь хорошо. Я все их проела. Фрукты, яблоки, фрукты, яблоки - и поэзия у меня еще лучше пошла. Я лечусь поэзией, а никогда таблеток не пью. Заставляют меня сочинять, я сочиняю, и легче становится, я живу этим. Еще отец мой стихи сочинял и посылал в Москву. Я интересовалась его поэзией в Москве. Так нет, не осталось там. Собственно говоря, я хотела сочинять про Бога, но мне не удается. А я знаю: во мне вот какой-то Бог сидит. Я иногда вижу цветы, розы, и Божья Мать сидит, понимаете? Хочу молитву вам почитать: "Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому чего у него нет".
Вот пенсию на 90 тысяч прибавили, как узнику, ой хорошо-то! Я как генеральша хожу, кверху нос! Всего выходит 451 тысяча старыми, я самая богатая... Хотя я о деньгах никогда не думаю.
А деньги от немцев мне... очень, очень даже обидно получать. Лучше бы не надо.
Татьяна Попова:
– Нас сначала пешком гнали. Всю деревню Высокое Хвастовичского района Калужской области. То в церкви переночуем, а то и на улице. А после посадили в вагоны и повезли. Помню, мы проезжали Берлин, все смотрели в окошко интересно же! Запомнилось: там серые дома. Это не понравилось.
Лагерь наш был в городе Фельтен, что ли, - под Дрезденом. Мне ограда проволочная казалась очень высокой - я ж маленькая была. Мама, сестра и брат работали на заводе, порох насыпали в патроны. Я полы мыла, карточки отоваривала - меня водили на работу в немецкую семью, мне 8 лет было. Муж у них воевал. Они меня кормили, что сами ели: картошка, суп, каша. Нет, чтоб издевались, такого не было. Ненависти не было, мы ж дети. Слова понимала немецкие, все понимала, что они мне приказывали. А теперь все забыла, 65 лет все же.
Искалеченная жизнь, искалеченная судьба у меня, конечно. А теперь - что ж, простила: это ж был нацизм. Никто ж не виноват был. Я к немцам отношусь спокойно, это ж война, нацизм, это ж какая-то кучка...
А в 45-м приехали наши танки. Счастье, победа, все радовались! Никто нас не организовывал, сами пешком домой пошли. Остаться? И мысли не было. Это сейчас хотят в чужие страны, а тогда такого не было.
А после больше такого счастливого в жизни уже не было.
Ну что, в совхозе работала. А после, как Сталин умер, я уехала оттуда и в Нару на шелковый комбинат устроилась. Сначала мотальщицей, потом в красильный цех. 472 тысяча в месяц пенсия, "с узниками" в том числе, "за узников" - 84 тысячи старыми. Помогают ли дети? Сын военнослужащий, ушел из армии, там же сокращение, живет на свою пенсию с семьей.