Такое короткое лето

Вторушин Станислав Васильевич

После обеда я задремал, надеясь увидеть сладкие сны. В палате было тихо. Даже единственная муха, жившая вместе с нами, не летала, пристроившись отдыхать на оконной шторе. И вдруг я почувствовал, как по палате пронесся ветерок. Я открыл глаза и увидел, что от двери ко мне, прижимая к груди два бумажных кулька, идет Маша. Она шла как-то неуверенно, даже зацепилась за стул, отчего из кулька выпал апельсин и, глухо стуча, покатился по полу. Она не обратила на него внимания.

— Маша! — тем же тоном, что и при недавней встрече, произнес я.

Она наклонилась

и бережно провела рукой по моему виску. Ее пальцы слегка дрожали, губы были чуть приоткрыты, легкое дыхание прерывисто. Большие и такие ласковые глаза Маши смотрели мне прямо в душу. Свесившаяся прядь ее шелковых волос, от которых шел запах свежего леса, коснулась моей щеки и я почувствовал, как теплая волна ударила в голову, покатилась к сердцу и остановилась в груди. Мне стало жарко. Маша показалась такой родной, ее губы были так близко от моего лица, что мне захотелось обнять ее за шею, притиснуть к себе и поцеловать. Но я постеснялся сделать это при всех. Я только запустил руку в ее волосы, ощутив между пальцев их легкий, скользящий шелк. И я подумал, что если бы в тот день мне по каким-то причинам удалось остаться с Машей, с моим сердцем могло бы ничего не случиться. Меня бы одолевали совсем другие эмоции.

Я заметил, как притихла палата, прислушиваясь к нашему разговору. Кричевский положил подушку к спинке кровати и, навалившись на нее, разглядывал Машу с откровенной бесцеремонностью. Я взял ее за ладонь и, показав на край кровати, сказал:

— Сядь сюда.

Она подняла апельсин, положила его на тумбочку и села.

Я поцеловал ее руку. Она высвободила ладонь, поправила мою подушку, потом одеяло. Пригладила мне волосы, пытаясь сделать из них подобие прически. Мне казалось, что ближе ее у меня никогда никого не было.

— Меня скоро выпишут, — сказал я.

— Знаю, — ответила она. — Я разговаривала с медсестрой.

Она приложила палец к моим губам, потом поднесла его к своим и поцеловала. Опустила руку на подушку, запустила пальцы в мои волосы и начала перебирать их. Я чувствовал, как таю от этих прикосновений.

— Я ведь не заснула в ту ночь, — сказала Маша. — Пришла домой, упала на кровать и пролежала до утра с открытыми глазами.

— Почему? — спросил я.

— Жалела о том, что не разрешила тебе проводить меня. Мне показалось, что мы больше никогда не встретимся.

— Ты чудо, — сказал я.

Кричевский, напряженно вслушивавшийся в наш разговор, кашлянул. Рассеянно смотревший в окно сталевар повернулся в нашу сторону.

— Мне так не хочется улетать домой, — сказал я.

— Ну и не улетай.

— А что я буду делать в Москве?

Маша поправила одеяло, разгладила его ладонью и, не глядя на меня, сказала:

— Что-нибудь придумаем.

— Что? — вырвалось у меня.

— Лежи и ни о чем не думай. — Она посмотрела на меня затуманенным взглядом. Я положил руку на ее ладонь, она не отстранилась.

— Мне так хорошо с тобой, — сказал я.

Она наклонилась к подушке, ткнулась губами в мои губы и, резко поднявшись, сказала:

— Пойду, а то еще минута и у меня не будет сил уйти отсюда.

— Останься, — я потянул ее за руку. Мне не хотелось, чтобы она уходила.

— Не держи, а то я расплачусь, — сказала Маша, слабым движением пытаясь высвободить руку. Ее губы задрожали, глаза стали влажными. — Я так боюсь приобретений.

— Почему? — спросил я.

— Потому, что чем больше приобретение, тем страшнее его терять.

Я выпустил ее руку. Маша поправила юбку и направилась к двери. На пороге задержалась, обратившись сразу ко всем: «Выздоравливайте быстрее», — и скрылась за дверью. Я услышал только стук ее каблуков по коридору, который становился все тише и тише, пока не смолк совсем. Я еще долго прислушивался, стараясь уловить его, но в коридоре стояла мертвая тишина. Мне стало настолько одиноко, что я почувствовал, как к горлу подкатывает неожиданный ком. Я не знал, откуда он взялся. Может быть оттого, что сердце потянулось вслед за Машей, норовя выскочить из груди? Или болезнь размягчает душу и делает людей сентиментальными? Я закрыл глаза, натянул до подбородка одеяло и тут же уловил еле ощутимый запах Машиных духов. Она ушла, а духи остались. Наверно так же бывает и с душой человека.

— Я вам вот что скажу, молодой человек, — раздался слева дребезжащий голос Михаила Юрьевича и я услышал, как он, скрипя кроватью, поворачивается ко мне. — Если надо будет позвонить этой девушке, можете пользоваться моим телефоном. В любое время.

— Надо же, — моментально отреагировал на предложение соседа сталевар. — Такой инфаркт перенес, а все еще кобелится.

— Вы ничего не понимаете в красоте, Спиридонов, — сухо сказал Михаил Юрьевич. — Такой девушке надо целовать каждый пальчик. Красота спасет мир. Слышали когда-нибудь об этом?

Спиридонов не ответил. Повернувшись на бок, он натянул на себя одеяло, давая понять, что не хочет вступать ни в какие разговоры. Палата снова погрузилась в сон. Муха слетела со шторы и села ни спинку кровати Кричевского. Он повернулся на спину, высвобождая руку из-под одеяла и спугнул ее. Она перелетела на одеяло Спиридонова и задремала вместе с ним.

На следующее утро я спросил у доктора, когда могу собираться домой. Он опустил голову и, посмотрев на меня с нескрываемым удивлением, спросил:

— Чего вы так заторопились, молодой человек?

— Чувствую, что поправляюсь.

— Вот когда поправитесь, тогда и выпишем, — сказал доктор.

Но мне уже не хотелось лежать в больнице, где каждая минута растягивается чуть ли не на целый день. Я засыпал с мыслью о Маше и просыпался с ней же. Я вспоминал ее лучившиеся ласковым теплом глаза, ее узкую ладонь с тонкими длинными пальцами, к которым прикасался губами и мне хотелось превратиться хоть в воробья, только бы вырваться из этой палаты. Я выходил в коридор или на лестничную площадку и подолгу смотрел на птиц, перелетающих с дерева на дерево, на людей, которые медленно гуляли по тротуару или, громко хлопая дверцами, торопливо садились в машины, уезжая по своим делам. За стенами больницы текла совсем другая жизнь.