Такова спортивная жизнь
Шрифт:
— Конечно, нет. И ребята замерзнут насмерть, даже если мы выдержим.
— А я заверну их в одеяло. Да и теплеет.
— И понесешь их? Ну и будешь ты строить из себя мученика, а что от этого изменится? Я же тебе говорила. Вот о чем я думаю, когда говорю, что ты скоро уйдешь от меня. Ты просто поймешь, что только так сможешь почувствовать себя чистым.
— А я не чувствую себя грязным!
— Ну, значит, тебя хватит еще на одну неделю. Я больше не хочу об этом говорить. И так уж недолго осталось.
Она немного успокоилась —
— Ты, по-моему, не понимаешь причины, почему я все это для тебя делаю, — сказал я и вдруг почувствовал себя Уивером — когда он говорил тоном гордой девицы.
— Нет, понимаю. Ты все это делаешь для того, чтобы чувствовать, какой ты добрый, какой ты замечательный; ты ведь любишь думать, что ты замечательный!
— Вот, значит, причина?
— Ну, не знаю… Но ты наверняка думаешь: только поглядите, что я за молодец — содержу вдову и двух ее щенят в придачу. Ну, не герой ли я? До чего же я добрый, раз я это делаю. Содержу их. А ведь я вовсе и не обязан это делать.
— Значит, вот как я к тебе отношусь?
— Я знаю, как ты относиться. Я уже один раз жила с мужчиной.
— Так ты обрадуешься, когда я куплю телевизор?
— Ворчать не стану. Люди ждут, что мы будем жить на широкую ногу. — Она увидела мое лицо и добавила: — Я уже давно перестала радоваться чему бы то ни было — и больше того: я давно уже перестала себя за это жалеть. Но одно я скажу: ты мне помог. Пожалуй, помог не меньше, чем детям. Если бы ты не появился, я, пожалуй, так до конца и разгуливала бы в саване.
— А я думал, что ты начинаешь чувствовать себя счастливой.
— Счастливой! Сказала бы я тебе, да не стану.
— Валяй говори. Не возражаю. Мне хотелось бы выслушать все до конца.
— Ничего, скоро услышишь. Это как болезнь, которую ничем не вылечишь. А от сегодняшнего все только ускорится.
— Так, значит, я покупаю телевизор… И ты сможешь продать его, когда я уйду.
— Конечно, — сказала она серьезно, словно мне многое было неизвестно, а она сообщила бы мне и еще больше, да не может.
В марте у нее к тому же кое в чем изменились и привычки. Она дала себе немного воли. Как-то вечером я вернулся домой с работы и увидел, что она сидит у чайного стола и курит. Заметив, как я удивился, она засмеялась и предложила мне свою сигарету.
— Чего я не терплю, — сказал я, — так это когда женщины курят.
— А почему женщинам нельзя курить? — спросила она, неумело затягиваясь и со смехом выпуская дым изо рта.
— Как-то это непристойно выглядит.
— Ах, непристойно! Понимаю. Мы становимся такими разборчивыми… И уж кому-кому говорить об этом, как не тебе!
— А почему бы и не мне?
— Во всяком случае, командир, я курю, только когда меня никто не видит. А мне нужно отвлечение.
Через
— Ну и вид у тебя! — сказал я. — Хоть ты и считаешь себя шлюхой, другим этого показывать нечего.
Она уставилась на меня, так и не посмотрев на Мориса. Ее взгляд из-под бровей обвинял меня в предательстве. Потом она нагнулась, ухватила ребят за руки и поплелась дальше по улице.
— Значит, это и есть твоя миссис Хэммонд, — сказал Морис.
— Ты что, раньше ее видел?
— Нет, — ответил он чуть ли не со вздохом и покачал головой. — Зачем ты ей это сказал, Арт?
— Мне не нравится, что она курит.
— Что это ты, малыш? Прежде за тобой ничего такого не замечалось. Да ведь все юбки, с которыми ты знаком, курят.
— Вот именно. Все, кроме нее. И нечего ей начинать.
— Она ведь не собака, которую ты купил и дрессируешь по своему вкусу, — сказал он. — И говорить ей такие вещи ты не имеешь права. Да еще так, словно она твоя собственность.
— Пока именно собственность. А ей это не нравится.
Мелкие нахальные зубы Мориса открылись в улыбке. Он решил, что я острю. Мы вошли в «Павильон».
В глубине, там, где кончался кондитерский прилавок, швейцар со значком Британского легиона увидел нас и приготовился открыть дверь курительной.
— Мистер Мидлтон просил передать, что хочет поговорить с вами, мистер Брейтуэйт, мистер Мейчин, — сообщил он.
— Что случилось? — сказал Морис. — Ему понадобилась новая машина?
Швейцар чуточку улыбнулся и поглядел на меня через голову Мориса, словно извиняясь.
Внутри, как обычно, собрался весь цвет: директор и главный бухгалтер местного отделения управления угольной промышленностью, довоенный и послевоенный кандидаты в парламент от консервативной партии, так туда и не попавшие, директор начальной школы, секретарь муниципалитета. И у каждого свой кружок приятелей и доносчиков. В дальнем конце сидела кучка высоких толстяков — забытых героев регби, боксер-любитель с не слишком хорошей репутацией и компания привилегированных болельщиков, вечно сующихся с советами. И мэр Ральф Мидлтон.
Кружок Уивера занял столы возле камина, где пылал огонь, и, едва мы вошли, Уивер поманил к себе Мориса. И тут же я увидел, что мэр пересел за единственный свободный столик и помахал мне рукой. Наверное, он этот столик заказал заранее.
— Швейцар предупредил вас? — спросил он.
— Что вы хотите поговорить со мной и с Морисом?
— Ах, значит, предупредил.
Подошел официант, и Мидлтон заказал себе кофе.
— Он долго будет там разговаривать?
— Не могу сказать. Он ведь знает, что вы хотите с ним поговорить.