Талант марионетки
Шрифт:
Как легко было представить сейчас, что пустая сцена превратилась в палатку короля Лира в Дувре, такую нарочито современную, напоминающую о прошедшей войне. Подобные теням, по краям сцены стояли все ее участники: врач и гонец выступили вперед, офицеры почти слились с арьерсценой. Прожектор дрогнул и осветил фигуру Корделии, взирающей на них с горечью во взгляде.
Да, это он. Сейчас мне очевидцы
Рассказывали. Распевает вслух.
Идет и буйствует, как море в бурю.
На нем венок из кашки, васильков,
Репья,
Корделия стояла, печальна и решительна, каждое слово отзывалось болью глубоко внутри, и Жюли чувствовала это вместе с ней. Они слились воедино на сцене, где актеры обретали свои новые сущности, иногда на время спектакля, а иногда на всю жизнь.
…О силы чудотворные земли,
Подобно глаз моих слезам, забейте
Ключами и уймите боль души
Несчастного!
Ее голос дрожал, срываясь на хрип, а молчаливые фигуры застыли вокруг и слегка подрагивали в неровном свете лампы. Жюли огляделась; больше всего ей хотелось увидеть сейчас Лира, убедиться, что он жив и не обезумел окончательно, но впереди было еще несколько мучительных сцен, и ей придется томиться в одиночестве, бессильно сжимать кулаки и страдать от неведения вместе с Корделией. А ее сестры тем временем будут плести свои сети, в которых им и предстоит погибнуть. Она с тоской обвела взглядом клубившуюся в углах пустоту, будто бы еще надеялась увидеть там отца, а затем устало опустилась на край сцены, свесив ноги вниз: еще чуть-чуть – и они коснутся первого ряда, переступят границу волшебного мира сцены и другого – такого обыденного и прозаического. Но сейчас нет зала и нет зрителей, осталось только маленькое, разрываемое ссорами и смутой королевство и его безумный король. И Корделия, чья судьба предрешена, все равно будет сражаться, соберет армию и станет сильной – только для того, чтобы погибнуть в петле. Жюли непроизвольно потерла шею.
Тихие шаги позади заставили ее резко обернуться:
– Отец! – вздох слетел с ее губ, но это был не Лир.
Невесомо ступая по дощатым половицам сцены, вперед вышла женщина. Перед ней плыл едва ощутимый аромат бессмертника. Ее длинное белое платье напоминало ночную сорочку, оно ниспадало мягкими волнами и волочилось по полу длинным шлейфом. Корсаж его был порван, старое кружево свисало паутиной, окутывающей ее низкую фигуру. И лицо, это лицо…
– Вот розмарин, это для воспоминания; прошу вас, милый, помните [13] . – Ее негромкий голос разнесся по дальним уголкам сцены, отразился эхом и вернулся к женщине. Она задрожала всем телом и обвела испуганным взглядом пустую сцену: Жюли она точно и не заметила.
13
У. Шекспир, «Гамлет, принц Датский» (пер. В. Лозинского).
А Жюли, замерев, не сводила с нее глаз. Девушка готова была поверить, что зрение ее подводит, а темнота обманчива, но перед ней стояла не кто иная, как Марго д'Эрбемон. Ее маленькая, иссохшая фигурка казалась выше и прямее в наряде Офелии, седые, украшенные цветами волосы падали на грудь и плечи спутанными прядями, а морщинистое лицо под густым слоем пудры превратилось в маску. Пудра осыпалась вместе с лепестками цветов, которые Марго мяла и рвала острыми ногтями, и те оставляли позади нее след безумия. Тусклый свет освещал и без того выбеленное лицо, делал его мертвым, но прозрачно-голубые глаза под обвисшими веками горели ярко и возбужденно.
Наконец Марго резко остановилась, лохмотья ее платья шевельнулись и застыли вместе с ней, и софит устремился теперь на нее. Она же не замечала ничего вокруг себя и смотрела только вперед, обращаясь к сгустившемуся мраку или к кому-то в нем.
– Вот укроп для вас и голубки; вот рута для вас и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой; о, вы должны носить вашу руту с отличием!
Она вырывала цветы из букета, который держала в руке, из волос, из корсажа, кидала их к своим ногам, и с каждым словом голос ее становился звонче, надломленней. Последнюю фразу Марго произнесла, потрясая остатками своего букета, такого же древнего и истрепанного, как она сама. Это была уже не сама Офелия, но призрак той безумной молодой девушки, бросившейся в воду. Она прошла сквозь столетия, неся с собой свою одержимость, влюбленность и юношеские порывы, чтобы когда-нибудь вновь встретиться с Гамлетом. Каждую ночь она выходит на сцену в надежде, что он услышит ее бессвязные речи, что еще можно все вернуть. Она видит перед собой лица, говорит с каждым: с королем, Гамлетом, Гертрудой, Лаэртом, раз за разом воссоздает их в своей памяти. Розмарин Офелия не выбрасывает, он всегда при ней, воспоминания – единственное, что у нее осталось.
– Вот маргаритка; я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец; говорят, он умер хорошо.
Голос затих. Она вздохнула и начала бубнить себе под нос незнакомую мелодию. Слов было не разобрать, но Офелия повторяла ее вновь и вновь, продолжая возвышаться на краю сцены неподвижной статуей. Казалось, что она могла простоять здесь целую вечность с закрытыми глазами, но вот песня оборвалась. Марго последний раз посмотрела в пустоту за краем сцены, покачала головой и неторопливо побрела обратно по дороге из цветов, подметая пол старым кружевным подолом. Она исчезла так же незаметно, как и появилась, и вместе с ней ушел последний свет, даже тусклая лампа с краю сцены погасла.
Жюли осталась сидеть во всепоглощающей тишине и темноте и никак не могла собраться с мыслями. Дух Офелии все еще витал в зале, и, хоть та и ушла, ее слова и тихая песня остались висеть в воздухе.
– Значит, я заберу тебя после спектакля, – решительно произнес Франсуа и сделал размашистую пометку в своем блокноте.
Жюли кивнула, и легкая улыбка коснулась ее губ, на щеках появились ямочки. Журналист не смог удержаться, чтобы не поцеловать по очереди каждую из них, а девушка смутилась, как школьница. Ей не нравилось, что они стояли посреди коридора возле входа в репетиционный зал, и тем более не нравилось, что все на них смотрят и наверняка обсуждают, но не желала отпускать Франсуа. Его теплые ладони грели ее руки, а лицо было так близко, что, кроме его глаз, она больше ничего не видела.
– В Париже я еще ни разу не посещала синематограф, совсем не было времени, – призналась девушка.
– Тогда я просто обязан тебя сводить. Ты же слышала про «Душу артистки»? – Жюли отрицательно покачала головой, и завитые кудряшки запрыгали возле ее ушей. – Не может быть! Он ведь про театр, ты обязана его посмотреть.
– Я слышала, что синематограф и вовсе скоро вытеснит театр, можешь себе представить? Я бы этого не хотела.
Она нахмурилась, и маленькая морщинка залегла между бровей. Франсуа расправил ее пальцами и легонько коснулся губами.
– Мне еще надо успеть загримироваться, – нехотя проговорила Жюли, не предпринимая ни малейшей попытки к бегству.
– А если опоздаешь, то Дежарден опять будет ругаться, – журналист передразнил ее по-детски испуганные интонации, вновь вызвав легкую улыбку и осуждающий взгляд. – Вон и твой партнер, – он кивнул на выходящего из дверей своей гримерной Этьена, и Жюли на мгновение показалось, что в голосе его появился оттенок ревности.
– Мы не играем вместе, к сожалению. – Она засмеялась, увидев, как вытянулось лицо журналиста.