Талант марионетки
Шрифт:
– Ах, Франсуа, это нормально, театральная карьера коротка, – сказала Жюли. – Правда, Себастьен? – Тот задумчиво кивнул. – Просто она давно не играла, и теперь внимание публики приковано к Мадлен. Так бывает.
– Хорошо. А разве не странно то, как быстро она состарилась? За десять лет превратиться из цветущей женщины в сморщенную старуху? Только не рассказывай мне, что это все ваш богемный образ жизни, алкоголь и грим, – Франсуа коснулся щеки Жюли – розовой и нежной, как персик. – Такого просто не бывает.
Жюли равнодушно пожала плечами.
– Ты не хочешь кофе?
– А ее смерть – вот что самое странное. Были ли пышные похороны
Актеры переглянулись и внимательно посмотрели на Франсуа, стараясь понять, что он имеет в виду.
– Ты сейчас пытаешься найти странности там, где их нет, – Себастьен удивленно поднял брови.
– Марго принадлежит театру, – пояснила Жюли. – И я все же закажу тебе кофе, а то ты простудишься. Кстати, ты знаешь, что после Рождества у нас премьера «Слепых» Метерлинка? Дежарден только сегодня сказал. Мы все в таком предвкушении! Если хочешь, приходи на репетицию в следующую субботу, я проведу тебя незаметно.
– Да, это замечательно, – Франсуа действительно хотел разделить восторг Жюли, но не слишком в этом преуспел. – А… а вот Клоди!
– Клоди?
– И Марианна. Две смерти за полгода, и какие! Крысы – это же в голове не укладывается! Мы живем в двадцатом веке, автомобили давно по городу ездят, а тут такое средневековье… Я уже решил для себя, что постараюсь провести полное расследование для «Ле Миракль», и разрешить загадку смерти Марианны. Или, может быть, это было убийство?
– Франсуа, хватит! – Жюли засмеялась, но в ее голосе появились железные нотки. – Я знаю, что тебе нравится играть в детектива, но это глупо. И вообще, я устала, и уже поздно, – она принялась копаться в сумочке в поисках помады и перчаток, ясно давая понять, что собирается уходить.
– Хорошо, пойдем домой, – Франсуа покорно встал и подал ей пальто.
– Я пойду к тебе, только если ты пообещаешь больше не вести этих дурацких разговоров про смерти и расследования!
Журналисту не оставалось ничего другого, как согласиться.
Гулкий голос режиссера перекрывал реплики актеров и поднимался ввысь, к балконам и ложам. Даже раскатистый баритон Филиппа не мог с ним сравниться. Сверху, из ложи, актеры казались скорее крошечными фигурками, чем настоящими людьми.
Мадлен нравилось скрываться в одной из лож и наблюдать. Даже десятый или двадцатый прогон, как сегодня, не был похож ни на один из предыдущих. Порой актриса сидела несколько часов кряду, не шевелясь и зачарованно наблюдая, как внизу, то и дело прерываясь, разворачивается действо. Сейчас репетировали «Кукольный дом», и Жером разразился тирадой по поводу взаимодействия главных героев.
– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер. На этих днях я произвел генеральную ревизию своего внутреннего состояния. Банкрот. Не пройдет, пожалуй, и месяца, как я буду гнить на кладбище. – Филипп деланно рассмеялся, иронизируя над самим собой.
– Еще раз! – рявкнул Жером, нервно расхаживая вдоль кромки сцены.
– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер. На этих днях я произвел генеральную ревизию своего вну…
– Еще! Не смейся, добавь сарказма.
– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер.
– Нет, не так, – режиссер подошел к актеру практически вплотную. – Будь более… ядовитым. Даже агрессивным. Ты смеешься над собой, но в этом смехе горечь. Вот что я хочу увидеть!
С высоты сцена казалась Мадлен игрушечным домиком. Но стоило приглядеться, и становилось ясно, что актеры – не куклы. Каждый из них талантлив: Филипп и Эрик чудесно играют на контрастах, Аделин светится от эмоций героини. Жюли, заменив Марианну, с первой репетиции превратила картонную куклу в живого человека, а Себастьен был похож на кота в непривычном для себя амплуа негодяя.
Мадлен закрывает глаза: ее веки вдруг становятся тяжелыми. Она отчетливо чувствует трепетание невидимого волшебства, которое пропитывает все вокруг и скапливается сгустком у переднего края сцены, где разыгрывается второй акт. Актриса может не глядя сказать, что происходит: вот Дежарден подошел к Аделин, вот снова нервно заходил вдоль рампы. Пульсирующие волны света расходятся во все стороны, перемешанные с чувствами и переживаниями персонажей. Неведомая сила направляет эти волны, они толчками поднимаются вверх, затягивая в свой поток и Мадлен.
На плечо актрисы опускается рука. Она накрывает ее своей ладонью, не поднимая век, и легко сжимает. В тот же миг репетиция возобновляется – текст течет ровной рекой, без порогов и водоворотов. Мадлен знает, что и Дежарден, и актеры ощутили прилив сил и вдохновения – теперь им не нужны подсказки, им помогает сам театр. Он здесь, он рядом с ней. Ладонь Рене Тиссерана сухая и прохладная, но от этого прикосновения по телу актрисы пробегает ток. Краски становятся ярче, чувства – острее, все кругом насыщается запахами и новыми воздушными течениями. Вокруг образуются воронки и целые вихри, они качают Мадлен вместе со зрительным залом и со сценой. Люстра тоже покачивается, переливчато звеня тысячами хрустальных подвесок, которые выпевают мелодию, похожую на колыбельную. Этому напеву вторит смутно узнаваемый голос – не мужской и не женский, скорее ангельский.
Пульсирующее тепло обволакивает актрису. Нет ни прошлого, ни будущего, нет репетиций или премьер – все течет сквозь Мадлен, как будто она нематериальна. Так и есть: она только сосуд, который может быть наполнен или опустошен согласно высшей воле, и она давно приняла это как неизбежное. Настанет миг, когда она сыграет свою последнюю роль в Театре Семи Муз. Но пока этот день еще далек. Да и стоит ли горевать о неизбежном, если сейчас Рене стоит рядом, а весь театр лежит у его ног? Пусть Мадлен только винтик в огромном театральном механизме, но без нее этот механизм не работал бы так хорошо, ангельский напев потерял бы одну из своих тем, а сердце театра не билось бы так ровно. Пусть сама она не вечна, зато вечно искусство, вечен театр и вечен Рене Тиссеран.
Мадлен распахнула глаза. Директор больше не стоял за ее спиной, и тепло его руки не согревало плечо. Но он не исчез. Напротив, его присутствие стало еще ощутимее. Примадонна бросила взгляд вниз. На сцене радужными вспышками пульсировал спектакль. Дежарден стоял, раскинув руки в стороны и вверх, как дирижер перед оркестром во время заключительной партии. Только его оркестр играл сам собой: вот Аделин, как птица из клетки, бросилась прочь от мужа – Себастьена, но споткнулась и обернулась. На ее лице была написана отчаянная решительность, но все же что-то ее держало. Разве можно это сыграть, разве можно по заказу изобразить такую гамму эмоций?