Талиесин
Шрифт:
Гвиддно Гаранхир, еще более поседевший и ссутулившийся, стоял у огня, одной ногой опершись на подставку для дров.
— Вернулся, значит! Ну-ка, погляжу. Ишь, какой стал крепкий — что твоя сталь.
— Отец! — Эльфин и Гвиддно обнялись. — Как я рад тебя видеть!
— От тебя несет, как от лошади, сынок.
— А ты выглохтал все мое пиво!
— Не пил я твоего пива, — подмигнул Гвиддно. — Я свое принес!
— Садись, отец, садись. Поедим вместе.
— Нет уж, я пойду. Твоя мать чего-нибудь сготовила мне на ужин.
— Не хочу ничего
— Если бы я знал, что ты хочешь устроить пир, я бы распорядился заранее, — сказал Гвиддно. — Когда возвращается дружина, положено пировать.
— Возвращение мы отпразднуем попозже. Сегодня всем хочется побыть со своими близкими. — Эльфин притянул Ронвен к себе, обнял и поцеловал в щеку. Она протянула ему оправленный в серебро рог с пивом. Покуда он пил, она сняла с него алый плащ и расстегнула тяжелую кожаную кирасу.
В этот миг Талиесин влетел в дом и прямиком кинулся к отцу.
— Расскажи мне все-все-все! — закричал он. — Все, что ты делал!
Эльфин рассмеялся и сгреб сына в охапку.
— Этак я буду говорить, пока у тебя уши не отвалятся. Ты этого хочешь?
— Но прежде все должны поесть, — сказала Ронвен.
— Твоя мать права, — сказал Эльфин. — Разговоры подождут, первым делом еда.
Вернулась Шелаг с Медхир, обе несли подносы с едой: тушеной репой, свининой и теплыми ячменными лепешками. Медхир поставила поднос на стол, повернулась к сыну — он все еще держал Талиесина на руках — и обняла обоих.
— Вот ты дома, целехонький, Эльфин. Ох, как же я рада! Уж целый год, кажется, тебя не видела.
— А я-то, матушка, как рад, что дома и цел. Это не свининой ли пахнет?
— Свининой, свининой. Садись, я тебе положу.
Эльфин, Талиесин и Гвиддно сели — Эльфин во главе стола, Талиесин рядом. Женщины суетились вокруг. Убедившись, что у мужчин все есть, они наполнили свои миски и тоже сели.
— Ах, до чего же хорошо! Честное слово, чего по ту сторону Вала не хватает, так это женской стряпни. — Эльфин поднял миску и допил остатки, потом оторвал кусок хлеба, положил его в миску, зачерпнул еще мяса из горшка и залил сверху юшкой. Он облизал губы и снова втянул в себя горячее варево.
Они ели, пили и говорили обо всем, что случилось за лето в деревне. Когда закончили, женщины убрали миски и вновь наполнили кувшины. Талиесин, все это время терпевший бессмысленную, на его взгляд, болтовню, заерзал и сказал:
— Ну теперь-то ты расскажешь, что с тобой было? Ты бился с пиктами? Убил хоть одного? А римляне там были?
— Да, — весело отвечал Эльфин, — я обещал все тебе рассказать и сдержу слово. Давай-ка устроимся поудобнее. — Он отхлебнул из рога, отер пену с усов. — Так-то лучше, — промолвил он и начал:
— Так вот, мы, как всегда, присоединились к легиону в Каерсегойнте. В этот раз меня, впрочем, наповал сразили известием, что в гарнизоне осталось триста человек — все больше пехотинцы, не отличающие холку лошади от крупа. Авита отправили в Галлию, трибуном теперь Максим.
Максим — вот это военачальник! Он с тремя сотнями может больше, чем этот невежа Ульпий со своими тремя тысячами!
— Так легион из Эборака присоединился к вам? — спросил Гвиддно.
— Прислали пятьдесят конников — сказали, что больше не могут.
— Три сотни! — в отчаянии повторил Гвиддно. — Это охрана наместника, а не легион!
— Я обсуждал это с Максимом. Он говорит, что ничего не поделаешь. Он даже писал императору Констанцию, но надежды никакой. То же самое везде: в Городе Легиона, Веруламии, Лондоне… в самом Лугуваллии на Валу всего четыреста человек, из них лишь семьдесят конников.
— Но почему? — удивилась Ронвен. — Не понимаю. Пиктов с каждым годом все больше и больше, а римляне уменьшают гарнизоны.
— Слышал я, что пикты — еще полбеды, куда хуже саксы, — отвечал Эльфин. — А они бесчинствуют в Галлии. Максим говорит, если не разбить их там, придется сражаться с ними здесь.
— Уж лучше там, — заметил Гвиддно.
— А как насчет сражений? — спросил Талиесин. — Я хочу про сражения!
— Ну что ж, мой кровожадный сын, перехожу к сражениям. Итак, мы собрались в Лугуваллии и двинулись на север. Как и в прошлом году, я взял с собой лишь одного центуриона — фракийца Лонгина; он был в коннице Августа и в седле сидит так, будто он с лошадью — одно целое. На третий день повстречали пиктов. Человек сто. Захватили их врасплох в зарослях утесника к западу от Калидонского леса. Они растерялись и по большей части бросились бежать. Остальных мы окружили — они не успели даже наложить на тетиву свои проклятые стрелы — и без борьбы захватили их вожаков.
— А что вы с ними сделали?
— Отпустили.
— Отпустили?! — Талиесин заерзал у отца на коленях. — Зачем?
— Чтобы они вернулись восвояси и сказали родичам, что сражаться с нами бессмысленно, что они могут жить к северу от Вала, там их никто не тронет, лишь бы сюда не совались.
— Думаешь, они поняли? — спросила Ронвен.
— Они поняли, что их не убили, хотя легко могли бы убить. Думаю, они вернулись с позором, и их прикончили соплеменники.
Медхир шумно вздохнула.
— Вот ведь зверье.
— Пикты не боятся смерти, они ее приветствуют. После смерти их душа вырывается на волю, как птица, а воля — это то, к чему они стремятся больше всего. Лучше умереть, чем хоть миг прожить опозоренным. Когда кто-то из их вождей гибнет в бою, его воины закалывают себя, чтобы не возвращаться без него.
— Эта женщина права, они звери, — пробормотал Гвиддно. — Вороватые звери.
— Да, красть для них так же естественно, как дышать, — согласился Эльфин, — хотя сами они не считают это кражей. У них самих нет ничего своего, они не понимают, что это значит — владеть. Все, что у них есть, — общее. Жены, дети, лошади, собаки — все. Они смеются над тем, что мы пашем землю и сеем хлеб.