Там, где была тишина
Шрифт:
— Чего уж понятней? — откликнулся Солдатенков, лежавший рядом на койке. — Контру разводишь!
— Ты что? Рехнулся? — удивляется Дубинка. — Большие люди об этом говорят. А я кто? Я человек темный. Рабочая скотинка.
— Ну, а ты за какого человека стоишь? — тихо спрашивает Солдатенков.
Дубинка широко улыбается.
— Мне, известно, жрать охота. Да и лапсердак сменить бы надо. Совсем клифт истрепался.
Многие смеются. А многие внимательно прислушиваются к разговору: хотят понять, кто же, действительно, прав?
— Дурак ты, Дубинка, — добродушно посмеивается бригадир. — Или притворяешься дураком. Пока ты масло жрать будешь, нас все эти акулы Нью-Йорка за горло схватят. Понимать надо!
— Политграмота! — откровенно зевает Дубинка.
— Может и политграмота. А тебе она очень полезна. Темный ты человек. Я так понимаю: нам сейчас каждому за троих работать нужно. Чтобы быстрей сильными стать. Иначе раздавят. Вот поэтому народ и пятилетку за четыре года взялся выполнить. И выполнит. И мы на своем участке не должны спать. Вот завтра взорвем скалу, и дорога на рудник открыта, вези серу, куда хочешь!
— Взорвем скалу, — усмехается Дубинка. — Легко сказать. А ты вот это читал?
Он вынимает из кармана небольшой клочок бумаги. Все тянутся к нему. Солдатенков читает: «Кто скалу взорвет — тому смерть».
Буквы написаны крупно, по-печатному.
— Где взял? — тихо спрашивает Солдатенков.
— У себя в чемодане нашел.
Они долго, пристально смотрят в глаза друг другу. Наконец, Солдатенков небрежно роняет:
— Пугают, как маленьких. Прямо кинофильм какой-то.
— А ты лучше поберегись, — говорит Дубинка. — Вот прораб-то наш — тю-тю. Разбирается, значит. Не хочет к этому делу руки прикладывать. К скале-то ихней. Ну и нам нужно свертывать манатки, пока не поздно.
— Бросьте, — почти закричала Наталья. — Что вы завели такое?.. Спели бы лучше.
— Ты, Дубинка, к скале можешь не идти, — глухо произносит бригадир. — Никто тебя не просит. Вон пойдешь к Агафье Силовне в помощники. Похлебку варить!
— Нужен он мне, такой сиволапый, — сразу же вскидывается повариха. — И волынит, и волынит. Что за человек такой! — Она обращается к Солдатенкову. — А насчет похлебки, сынок, не угадал. Завтра суп с бараниной будет, шурпа называется. Очень вкусный. К нему и стопочку принять можно.
Дверь распахнулась, в барак ввалились Борисенко, Родионов и Николай. Борисенко был возбужден и размахивал руками.
— Эй, бригадир, — закричал он с порога Солдатенкову. — Принимай взрывчатку! Насилу притащили. Для тебя старались.
— Что, не приехал Виктор? — вполголоса обратился к Наталье Николай.
— Нет, — шепотом ответила Наталья. — Наверно, и не приедет.
— Не беспокойся. Будет здесь, как миленький. Потап Потапович! — крикнул он завхозу. — Нужно выставить возле взрывчатки караул.
— А як же, — всплеснул руками тот и тотчас же разгладил свои запорожские усы. — Там Симка караулит. Сменить его нужно будет через два часа. Согласно уставу.
— Вы же полком командовали, уставы знаете, — подзадорил кто-то старика.
— Командовал, — приосанился тот, — Горло у меня металлическое. А ну, выходите на инструктаж! — гаркнул он, наливаясь кровью. — Равняйсь! Смирно! Что есть часовой? — спросил он вытянувшихся перед ним землекопов. — Часовой есть лицо неприкосновенное. Кому он подчиняется? Начальнику караула. То есть, мне.
Он испытующе поглядел на стоящего на правом фланге Ваську Сокола.
— Приедет ночью Макаров, подойдет к тебе и скажет: «Давай сюда взрывчатку». Что делать будешь?
— Конечно, отдам, — не задумываясь ответил Сокол. — Он же прораб!
— Дурак ты, — побагровел Борисенко. — Для часового есть только один начальник — начальник караула, то есть я! Приедет сюда сам Калинин, и то ты ему не подчиняешься. Понял, дурья твоя башка?
— Понял, — неуверенно ответил Васька, удивляясь премудростям воинского устава.
— То-то же! А теперь разойдись!
Эта сценка всех развеселила. Народ зашумел, пошел сыпать шутками да прибаутками. И вдруг этот разноголосый шум и крик прорезала чистая, звонкая запевка. Все затихли, озираясь. У стола, подперев рукой голову и закрыв глаза, пел Солдатенков.
Он пел старую, протяжную русскую песню, привезенную с Рязанщины. Казалось, нет ей ни конца ни краю, как нет исхода звучащей печали и грусти:
— Туманы, вы мои, туманушки, туманы, вы мои разосенние, —высоко взлетел голос певца. И словно вторя ему, там, за окном, в ночной мгле завыл осенний ветер и бросил в окошко горсть сухих листьев.
А песня лилась дальше:
— Не подняться ли вам, туманушки, со синя моря долой, а вам, разудалым казаченькам, со чиста поля домой… Ты печаль ли моя, кручинушка, зла мучительна тоска, не отстать ли тебе, кручинушка, от ретива сердца прочь…Звенит, звенит, натягиваясь, как струна, голос певца, и все с широко открытыми глазами, словно проникая в его душу, следят за песней, за ее чудодейственным полетом.
— Как вечор ночесь мне, добру молодцу, ночка темна не спалась. Как вечор ночесь мне, добру молодцу, много виделось во сне.Словно в каком-то предчувствии, сжимаются сердца слушателей.
Будто я убит, добрый молодец, на Бухарской на сторонушке, близ Индерских гор, у Яикушки.Что это? Как побледнело сразу лицо Маруси, как насторожилась она, напряглась вся, не сводя глаз со своего бригадира.