Там, где была тишина
Шрифт:
И вот тогда произошло неожиданное: Николай злобно выругался.
— Что ты? — с ужасом вскрикнула Наталья.
— Ты ведь ему принесла молоко, — услышал он шепот Николая. — Ему, только ему… Ты притворяешься, я знаю. И не нужны мне твои улыбки.
— Ты с ума сошел!
— Да сошел. Но я все вижу и понимаю. Ты любишь его и только его. Все, что ты делаешь, это для него. И со сломанной ногой ты работала для него. И завал разбрасывала всю ночь для него. Вон полюбуйся своими руками. А он тебя и знать не хочет, вот что! Ну, что ты смотришь на меня такими глазами?
А потом наступило такое молчание, что Макарову хотелось крикнуть:
— Ну, говорите же, черти полосатые, говорите что-нибудь.
— Он любит меня, — почти неслышно прошептала Наталья, — Любит…
Что скрывать, Наталья нравилась ему, нравилась ее деловитость, находчивость, ее преданность делу, наконец, нравилась тем, что была хороша собой. Но так могла бы нравиться ему любая молодая, красивая девушка. Но любви такой, как в песнях и романах, он не ощущал. Вот Юлия — это другое!
Так почему же образ Натальи тревожит его сейчас, здесь? Что это значит?
А на сцене под грохот аплодисментов появляется черный капельдинер с букетом цветов и подходит к смущенной артистке. Туманова принимает цветы, раскланивается и уходит.
Всем видно, как она, еще на сцене, на ходу, вынимает из букета записку и читает ее.
Вот она снова выходит. Теперь уже она явно ищет глазами его. «Ну, смотри же сюда, вот я, в десятом ряду партера, третье кресло от края. Неужели ты не видишь? Вот чудачка. А я так прекрасно вижу тебя всю, всю».
Наконец она замечает его, и радость вспыхивает в ее глазах. Она поет. Она поет песню, которую певала ему ранней весной на берегу разлившейся Ворсклы:
— Смутний вечір, смутний ранок, Десь поїхав мій коханий, Десь поїхав та й бариться, Серце ж моє печалиться.Чудесная мелодия заливает зал своей прозрачной волной, и сердце Виктора замирает.
И тотчас по странной ассоциации он вспоминает хмурые стены барака, тусклый свет керосиновой лампы, людей, скрючившихся под грязными одеялами, измученных беспрерывными приступами малярии, голодных, обессиленных.
«К черту все, — думает он. — К черту! Здесь Юлия, и я ничего не знаю!»
…Он стоял в вестибюле, грызя в нетерпении десятую папиросу, и она выбежала к нему, в белой беличьей шубке, и такой же шапочке, вся белая и пушистая, как весеннее деревцо в белом цвету.
Он схватил ее холодные руки и горячо сжал.
— Ты одна, Юлия? — сразу же спросил он, всматриваясь в ее немного усталое милое лицо, с едва заметной голубизной под глазами.
— Пойдем отсюда, — чуть покраснела она. — На нас смотрят.
Они вышли на улицу. Было уже темно. Прохладный ветер коснулся их разгоряченных лиц. Макаров снова повторил свой вопрос.
— Свободна, свободна, — насмешливо запела она. — Свободная, как райская птица. Слушай, а ты помнишь сказку об оловянном солдатике?
— Помню, — удивленно взглянул на нее Макаров. — Зачем тебе?
— Чудная я, — рассмеялась вдруг Юлия. — Если бы ты не знал этой сказки, ты бы не очутился здесь. Она повернула к нему свое бледное, матовое лицо. — У моих ног!
Макаров внимательно посмотрел в ее черные глаза.
— Послушай, Юлия, — остановил он ее. — А почему ты не сообщила мне о своем приезде? Ведь я случайно, совершенно случайно узнал об этом.
Юлия теребила уже немного привядшие астры, отрывая легкие голубоватые лепестки.
— Видишь ли, — нерешительно начала она. — Ведь ты мне писал о дороге и о своих товарищах. С тобой там эта…
Юлия как-то пренебрежительно поморщилась. Макарову стало неприятно.
— Эта, Петрова, — продолжала она. — Я помню ее. Она славная. Простенькая, но славная.
Зачем это? Зачем она так нехорошо говорит о Наталье?
Макаров опустил голову.
— Но ты прилетел ко мне на крыльях любви, — тихонько рассмеялась Юлия. — И теперь ты со мной. Пойдем же.
Они пошли по улице в неловком, молчании.
— Ну, вот мы и пришли, — произнесла Юлия, и, не останавливаясь, вошла в гостиницу. Макаров пошел за ней.
Они прошли ярко освещенный вестибюль и начали подниматься по лестнице.
— Ты зайдешь ко мне? — повернула она к нему свое побледневшее лицо, на котором особенно ярко выделялись горящие темные глаза, слегка прикрытые длинными изогнутыми ресницами.
Макаров ничего не ответил.
На втором этаже, за столиком, освещенным настольной лампой, сидела дежурная — полная женщина в белом платке. Она внимательно поглядела на вошедших, но ничего не сказала.
На мгновение Макаров ощутил какую-то неловкость, смущение, похожее на то, какое овладевало им, когда он посещал домик на Гоголевской.
«Что это я? — ужаснулся он. — Ведь это же Юлия!»
Они вошли в номер. Она легко, без его помощи выскользнула из своей шубки и остановилась перед ним, слегка приподняв лицо, немного взволнованная и смущенная.
Он привлек ее к себе и крепко поцеловал.
— Ух, — смеясь и смущаясь, вырывалась она из его объятий. — Не надо, сюда ведь могут войти.
Но он ничего не слушал, он жадно целовал ее щекочущие ресницами глаза, прохладные щеки, мягкую шею и упругую грудь под тонкой шелковой тканью.
— Ну, перестань же, — просила она и вырывала из его рук свои тонкие пальцы, а он осыпал их поцелуями. — Перестань, слышишь?
Голос ее становился все тише, вскоре она замерла в его объятиях…
…— А теперь тебе пора уходить.
Макаров взглянул на часы. Стрелки показывали начало первого.
— Хорошо, — послушно поднялся он. — Что же будет дальше?