Там, где была тишина
Шрифт:
Макарова положили на чудом уцелевшую кровать с веревочной сеткой. Наталья заботливо накрыла его своим пальто и еще чем-то. Но Макаров стучал зубами и стонал.
— Это у него тропическая, — тихо сказал кто-то из рабочих. — От нее умереть можно.
— От вас самих умереть можно! — злобно огрызнулась Наталья. — Волынку какую подняли!
— Чего волынку? — крикнул Дубинка, вновь ожесточаясь. — Погубить всех хотите? Сами подыхайте. А мы жить хотим. Давай расчет.
— Погоди шуметь, — крикнул на него
— А нам хорошо? Тебе хорошо, а? Небось опух с голодухи.
— Раньше хоть затируху варили, а теперь дулю с маслом!
— А вон мешочек муки привезли! Будет тебе затируха!
— Чего там тебе! Сами слопают!
Этот насмешливый возглас взорвал рабочих. Они набросились на мешок муки, который на днях на собственном горбе приволок Костенко, купив его в Керки, и в одну минуту расхватали по кулькам и платкам.
— Лепешек напечем на дорогу, — кричал кто-то. — А теперь гони монету! Все равно отсюда без расчета не уйдем!
Атмосфера снова накалялась.
Наталья, дрожащая и бледная, вышла к рабочим.
И вдруг лицо ее озарила такая радость, что все невольно замолчали и посмотрели туда же, куда смотрела она.
К конторе приближался коренастый человек в кожаном черном пальто и такой же кожаной кепке на большой круглой голове. Он спокойно смотрел перед собой узкими монгольскими глазами. Рядом с ним шагала стройная, красивая девушка в сером пальто и шелковом шарфике, наброшенном на черные волосы.
В коренастом человеке рабочие сразу же безошибочным чутьем угадали большого начальника и молча почтительно расступились.
— Федор Николаевич, — закричала Наталья. — Ой, Федор Николаевич!
Если бы не его тонкобровая строгая подруга, Наталья бросилась бы на шею Федору Николаевичу, так обрадовалась она его появлению. Но Тоушан смотрела ей прямо в глаза и, казалось, говорила:
— Да, он очень хороший человек, Ткачев, очень хороший! И он обязательно поможет вам, но все-таки он не ваш, а мой… Только мой!
— Что это у вас? — негромко спросил Ткачев. — Вооруженное восстание?
Послышался смех.
— Вот шумим, товарищ начальник, — выдвинулся вперед Ченцов. — Хвороба одолевает, малярия, значит. И с харчами опять-таки плохо. Думаем на другую стройку переметнуться. А нам расчета не дают, денег, говорят, нету.
— А где Макаров? — спросил Ткачев, присаживаясь на какие-то пустые ящики, стоявшие у конторы.
— Макаров болен, — сказала Наталья. — Малярия. Жар. Бредит. Сейчас я вместо него.
— Ладно, — взглянул на нее Ткачев. И куда только девалась та розовощекая девушка, которая недавно с веселым смехом бегала по коридорам управления! Перед ним стояла худая женщина с изжелта-бледным лицом, с сурово сдвинутыми бровями, так повзрослевшая за эти короткие шесть месяцев.
«Да, нелегко им было здесь», — подумал он и снова спросил:
— А где бухгалтер?
— Я здесь, — тотчас же откликнулся Буженинов. — Я вас слушаю, товарищ начальник дорожного управления.
— Сколько нужно денег для расчета?
— Двадцать восемь тысяч, — без запинки выпалил Буженинов. — Прикажите подать ведомости?
— Не нужно. — Ткачев расстегнул портфель и принялся писать какую-то бумажку.
— Сейчас же заготовьте чеки. Завтра все получат расчет. Есть люди, которые хотят остаться на стройке?
Наталью поразило, что Ткачев не принял никаких мер, чтобы задержать рабочих. Он торопился р а с с ч и т а т ь их. Что бы это значило?
— Бригада Солдатенкова, — ответила она. — Бригада обязалась работать до конца стройки.
Ткачев ничего не сказал и внимательно посмотрел на рабочих.
Во двор конторы въехала грузовая машина. Ткачев поднялся.
— Где завхоз?
— Слушаюсь, товарищ начальник, — руки по швам, замер перед ним Борисенко, старательно выпячивая глаза.
— Принимайте продукты. Здесь рис, баранина. Должно хватить для ужина и завтрака. Пусть товарищи хоть напоследок поедят местное блюдо — туркестанский пилав.
— Для ужина и завтрака? — снова удивилась Наталья.
Что это он задумал? Но спросить не решалась.
Ткачев направился в контору. Войдя, он тихонько присел возле закутанного с головой, трясущегося Макарова.
Иван Петрович, врач с заставы, встал при его появлении и кивнул на больного.
— Климат ему нужно менять. Иначе труба.
— Переменит, — успокоительно произнес Ткачев. — Давно это с ним?
— Вторая неделя. Совсем измучился.
Макаров сбросил с головы одеяло.
— О, — вскрикнул он, — Федор Николаевич!
И его радость была так непосредственна, что Ткачев отвернулся, чтобы скрыть смущение.
— Намучился, небось? — осторожно спросил он у Макарова.
— Было по-всякому, — тихо ответил тот.
— Ну вот, теперь отдохнешь. Я привез приказ о консервации строительства.
ГАЗЕТНОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ
— Лучше бы вы меня убили, Федор Николаевич. Вот так: поставили к стенке и шлепнули, — после минутной паузы произнес Макаров. Покосившись на поставленную перед ним тарелку с двумя чуреками и бутылку молока, попросил:
— Утвердите наш вариант, Федор Николаевич, и к весне будет дорога. Мы уже проделали главную работу, подвели полотно к предгорьям и разобрали завал на пятидесятом пикете.