Там, где была тишина
Шрифт:
Не дожидаясь ответа, он взял бутылку и направился к выходу.
— Постой, — задержал его бригадир. — Покажи свой чемодан.
— Чего к человеку пристал? — недовольно крикнул кто-то с нар. — Спать не даешь. Великое дело — хлопцам и чарку выпить нельзя.
Дубинка оттолкнул руку Солдатенкова.
— Болтать болтай, а рукам воли не давай! Привык кулаками размахивать. Гляди не просчитайся.
— Басмачами пугает, — снова закричала Ченцова, преграждая дорогу мужу, направившемуся было к выходу.
— Молчи, мордва полоротая, — озлился Дубинка.
— Вот башку снимут, тогда испугаешься, — снова раздался тот же голос. — Правильно человек говорит, тикать отсюда надо.
— Веди, показывай чемодан, — снова повторил Солдатенков, видимо твердо решивший добиться своего.
— Пусти руки, — вдруг страшно побледнел Дубинка. — Добром говорю.
— Не пугай, мы уже пуганные, — процедил сквозь зубы бригадир. — Показывай чемодан, ну!.
— Вот тебе чемодан, стерва, — вдруг закричал Дубинка, выхватывая нож. — Получай без сдачи!
Он хотел ударить рязанца в грудь. Но тот перехватил его руку. Началась борьба. В напряженном молчании бригадир силился вырвать нож из рук своего противника. Тот не сдавался. Они долго возились возле стола, не произнося ни единого звука, пока не опрокинули стол вместе с лампой.
В кромешной тьме, все так же молча, они продолжали бороться…
Когда Цветкова, опередив Нину, вбежала в барак, было слышно только учащенное дыхание двух насмерть схватившихся мужчин. Кто-то лихорадочно чиркал спичкой, она ломалась. Наконец спичка зажглась, и в то же мгновение прозвучал Марусин голос:
— Бросай нож, гадина, глаз выбью!
И что-то такое страшное было в ее голосе, что Дубинка разжал руку. Нож упал на пол.
Кто-то поднимал стол, кто-то торопился зажечь лампу. И вот тут случилось самое неожиданное: Дубинка вдруг повалился на ближайшую койку и заплакал.
— Вот так всю жизнь! — завывая, выкрикивал он. — Всю жизнь, как бродячая собака. Все гонят. Ну, убейте меня сразу, убейте!
— Что ты, браток, что ты, — в смущении бормотал склонившийся над ним Солдатенков. — Ну, поругались малость. И дело с концом.
— Вот она, водка, — вдруг вскочил на ноги Дубинка. — Бери ее, давись! На октябрьские берег! Забирай ее, христосик!
Он вытащил из-под койки чемодан и грохнул его об землю. Послышался звон, хруст, в бараке разлился сильный запах водки.
— Многовато ты на праздничек прихватил, — сухо проговорил Солдатенков. — А ну-ка, Ченцов, вытащи эту штуку на улицу. Воняет.
Ченцов, сокрушенно качая головой, поволок чемодан. Рабочие осуждающе, бормоча, вновь укладывались спать.
— Чего шум поднял? — слышалось со всех сторон.
— Человека напрасно обидел.
— До ручки довел! Сам виноват!
— Он, сердешный, аж заплакал!
— Да будет вам! — крикнул Солдатенков, уже сам сожалея о случившемся. — Чего нюни распустили? Ложись спать!: Завтра с зарей на работу.
— Будь она проклята, эта работа! — крикнул кто-то. — Живем, как собаки.
— Поубивают нас здесь, как сусликов!
— Денег не платят!
Уже волновался и шумел весь барак.
— Голодом морят! Бросай, братцы, работу!
— Расчет подавай!
— Дубинка прав: разве это житуха?
В эту минуту в барак вошел Макаров. Подойдя к столу, он внимательно оглядел возбужденных рабочих.
— Что это у вас такое? — обратился он к Солдатенкову: — Митинг, что ли?
— Митинг! — заорал тот в ответ, словно в нем лопнула до отказа натянутая струна. — Жизнь свою обсуждают, товарищ прораб. Пора бы и вам этой жизнью поинтересоваться.
И всех тут сразу как бы прорвало вновь. Рабочие кричали, подступая к Макарову с крепко сжатыми кулаками.
— До каких пор голодать будем?
— Нормочку ввел!
— Подавись ты своей нормой!
— Вши заели, побаниться негде!
— Давай расчет, хозяин!
— Расчет! Расчет!
Маруся вскочила на табуретку, затем — на стол.
— Да будет вам, — закричала она, высоко подняв руку.
Все замолчали, пораженные, ее неожиданным вмешательством.
— Вы на прораба-то нашего поглядите!
Взоры всех, как по команде, обратились к Макарову.
Он стоял посреди барака, в черной, засмаленной косоворотке, расстегнутой на груди, в таких же спецовочных брюках, заправленных в белые от гипсовой пыли брезентовые сапоги. В его глазах были боль и недоумение.
Это уже был не тот молодой человек в костюме и фетровой шляпе, который несколько месяцев тому назад вышел из поезда на станции Мукры. Он уже крепко пообтерся среди рабочих, хватил не один фунт лиха. И разве он жил в лучших условиях, чем рабочие? А ведь он нес ответственность за них, за порученную ему работу как прораб, как коммунист.
Вероятно, об этом подумали и рабочие, окружившие его, они не могли не заметить его утомленного вида, впалых щек, окрашенной кровью повязки на голове. «Где это его угораздило?» — подумали многие.
— Что же вы, товарищи? — кричала Маруся. — Разве прораб не желает нам добра? Ну, может, он чего и не доглядел. Так чего же сразу на рожон лезть? Чего кулаками размахивать? Помочь ему надо. Подсказать ему надо!
— Вот мы ему и подсказываем, — громко проворчал кто-то. — Куда уж больше.
Маруся снова подняла руку.
— Плохо живем, товарищи, очень плохо. — Она посмотрела на Макарова черными яркими глазами. — И в этом вы, товарищ Макаров, виноваты, стройкой вы увлеклись, а про людей забыли. А ведь дорогу-то строят люди. — Последние ее слова были сказаны с такой горечью, что Макаров вздрогнул.