Там, где была тишина
Шрифт:
«Ах, черт! — тут же вспомнил он. — Эта проклятая гора снова обрушилась на пятидесятый пикет. Как же я забыл об этом?»
— Дорогой мой, — мягко сказал Ткачев. — Приказ есть приказ. Эти деньги нужны в другом месте.
— А здесь не нужны?
— И здесь нужны, — уклончиво ответил Ткачев. — И вообще, Макаров, ты плохо осведомлен о наших делах. Есть умники, которые уверяют, что постройка здесь большого комбината не оправдает себя. Вот они-то и мутят воду.
Макаров сразу же вспомнил длинное холеное лицо
— Я знаю этих умников. Пришлось увидеть.
— Тем лучше…
— Федор Николаевич, — взмолился Макаров. — Здесь же крупнейшее в стране месторождение серы. Слышите, крупнейшее! И одно из крупнейших в мире! Как же здесь обойтись без дороги? Пожалейте нас, Федор Николаевич!
Ткачев задумался.
— А ну-ка, дай проект.
Он развернул лист и склонился над ним. В комнате все затихли, боясь шевельнуться.
— Тэк-с, тэк-с, — бормотал Ткачев, поглядывая на поперечники. — Этот кусочек прошли. Пикет пятидесятый, в легенде значится завал. Но ты говоришь, завал разобран? Очень хорошо.
Макаров открыл было рот, чтобы сказать правду, но кто-то сильно толкнул его в бедро. Это был Солдатенков. Макаров промолчал.
— Дальше идут выемки и насыпи с незначительными отметками, — продолжал Ткачев. — Тоже очень хорошо. А здесь что на девяносто пятом. Ого, скальные работы.
— Взорвем, — кратко сказал Солдатенков, щуря глаза.
Ткачев быстро взглянул на него и снова припал к бумаге.
— Дальше до сто четвертого чисто. Так, здесь небольшая труба. Монокль?
— Так точно, — ответил Солдатенков.
— Дальше снова гладенько до двухсотого. Опять труба?
— Труба, Федор Николаевич, — откликнулся Макаров.
— Ой, вылетим мы в трубу с твоими трубами, — пошутил Ткачев, и все повеселели. — Дальше от трехсотого серпантинки — одна, вторая третья. Ну, это чепуха. И здесь последнее препятствие: небольшая насыпь и подпорная стенка. — Он в упор посмотрел на Макарова. — Сколько ты просишь?
Макаров задумался. Сметная стоимость дороги по старому варианту была равна трем миллионам. Федоров истратил двести тысяч, он — около ста.
— Дайте еще сто тысяч, и дорога будет готова.
— Любую половину, — сощурился Ткачев.
Макаров в изумлении уставился на него.
— Что это значит?
— Это значит, любую половину из ста. Или первые пятьдесят, или последние пятьдесят. Понял?
Лицо Ткачева было серьезно. Он не шутил.
— Хорошо, — поспешил согласиться Макаров.
— Не совсем, — уклонился Ткачев. — Окончательно решим завтра. На бумаге одно, а на местности другое. Я утром поеду по трассе, и тогда решим. Вот так. Меня за эти пятьдесят тысяч тоже по головке не погладят. Это я ведь беру на себя, на свой риск.
Лицо Макарова вытянулось. Он растерянно взглянул на Солдатенкова. Тот незаметно подмигнул ему.
…Макарова утомил напряженный разговор. Он опустил голову на подушку и вскоре уснул.
Когда он проснулся, было уже утро.
«Проспал, проспал, — мучительно терзала его одна и та же мысль. — Ткачев поедет по трассе и увидит, что я солгал. Что же делать? Что? Эх, будь, что будет. Скажу ему тогда всю правду. А может, и обойдется еще…»
Он потянулся было к бутылке с молоком, стоявшей перед ним, но сейчас же отдернул руку.
— Кто там есть? — негромко позвал он, услышав какой-то шелест за перегородкой.
— Это я, Виктор Александрович, — отозвался Буженинов. — Что вы хотели?
— Вот это молоко, — просительно заговорил Макаров, глядя на заспанное лицо счетовода, — хорошо бы Ченцовой отнести, для Павлуши. Как вы на это смотрите, товарищ Буженинов?
Бухгалтер удивился.
— Да ведь Ченцов уехал.
— Как уехал?
— Уехал со своей бригадой. Почти все рассчитались и уехали. Осталась, как бы знаете, бригада Солдатенкова, да вот еще заявление на ваше имя.
Макаров взял из рук Буженинова небольшой листок бумаги и прочел:
«Начальнику «Дорстроя». Мы, нижеподписавшиеся, рядовые бойцы первой пятилетки, объявляем себя мобилизованными до конца постройки дороги. Мы, люди разных национальностей, объединились в интернациональную бригаду имени Коминтерна. Просим направить нас на самый трудный участок. Подписи: Курбандурды — бригадир, Гельдыев — землекоп, Гао Мин — землекоп, Хатин — землекоп, Хатибулин — землекоп, Ярославцев — землекоп, Приходько — землекоп».
Макаров читает, строчки расползаются у него перед глазами.
— Где они? — спрашивает он, отворачивая голову.
— Все на дороге, — отвечает Буженинов. — А во дворе вас ждет товарищ Ткачев. Приказал не будить. Подождать, пока не проснетесь сами.
…Машина мчится по такиру, рядом с насыпью. Такир, когда сухо, идеальная дорога, и шофер летит с ветерком. Но вот и предгорья.
Машина едет по новой трассе. Дорога расчищена от камней и спланирована. Это то, что Макаров назвал проездом.
Второй, третий четвертый километр. Сейчас за поворотом будет завал.
Шофер старательно крутит баранку, машина плавно разворачивается и выезжает на пятидесятый пикет.
Сердце у Макарова замирает. И вдруг он широко открывает глаза.
Завала нет! Дорога расчищена!
Машина останавливается. Макаров спрыгивает на дорогу и осматривается.
Нет, это действительно так. На протяжении ста метров, всего пикета, дорога расчищена, освобождена от камней. «А может быть, завала-то и не было?» — мелькает у него мысль. Но он замечает, что проезд стал значительно уже и что завал теперь разобран не так тщательно, как тогда, в первый раз.