Там, где нас есть
Шрифт:
— Дед, ты так не оставляй, — говорю ему, а во рту пересохло, как же так, как же так, — подавай в суд, пускай хоть денег вернет, я не знаю…
Дед засопел, а я погромче:
— Слышишь меня, дед? Не оставляй так, пускай заплатит!
— Да брось ты, каких денег, чего она там стоит, моя дача.
И попрощался. Пора, мол, дела у меня, я так, на минутку, спросить, как вы там, а уж говорим-говорим… Он всегда так, найдется ему дел прорва, когда он не хочет о чем-то говорить. На моей памяти всегда такой был. Хитрожопый придонский житель, казак усатый.
Дачу они с тещей купили за бесценок у наследников дальней родственницы то ли в год нашей женитьбы, то ли год спустя, но уже при самом конце того рубля, что, как нас уверяли, был существенно дороже доллара. Не помню точно, за сколько. Дача представляла собой с полгектара сада, огорода, луга и берега маленькой бодрой речки на самом краю деревни. Дальше начинался пологий склон с посадками и поля. В соседях у них оказался однорукий с Той Войны дед и его многорукая, судя по ухоженности их хозяйства, бабка. Дивное место, если вы любите уединение и мягкий южнорусский пейзаж.
Тесть с тещей расчистили насколько возможно сад, тесть выкосил заросший осочкой луг, и вместе они распахали и засадили полузаброшенный огород. Тогда они были ненамного старше нынешнего меня, у них были на это силы и задор.
Живая деревня и живые деревенские жители — это не буколическое их описание. У тестей периодически выкапывали сколько-то картошки, срубали сколько-то капусты, яблок и груш в саду вовсе никто не считал, да и куда их столько. Плетень там был не от воришек, скорей декоративный, со стеклянными банками вместо классических кринок и глечиков.
Расстраивался тесть лишь от пропадающих время от времени ульев, и то не сильно. Существенных барышей он с того меда не имел, занимался им больше из интереса к пчелам и их жизни, деньги за мед воспринимал, как мне видится, дополнительным бонусом, на который можно позволить себе что-то сверхнормативное, не более того. Ну, например, поддержать нашу молодую тогда семью. Мы уже тогда не умели беречь деньги.
Дача была близко, проехать до нее можно было в любое время года почти при любой погоде на дворе, и тесть с тещей получили постоянно действующую вещественную забаву. Старшая их дочь вышла замуж за меня, младшая Ольга укатила в университет и, похоже, не думала потом возвращаться в пыльный степной Богучар, наезжали мы все эпизодически, тестям было пустовато и скучновато. В общем, они вполне вовремя купили эту дачу.
До полуобвалившегося погреба некоторое время не доходили руки, потом тесть выбросил мусор, укрепил его изнутри жердями, сделал новый скат. Как погреб он так и не использовался, но в него удобно было стаскивать, например, выкопанную картошку в мешках, которой родилось столько, что за один раз не увезешь. Мешки ставились в погреб, дверь запиралась на замок, который ни разу никто не подумал сбить, они так там и болтались до следующего за ними визита тестя, с целью перевезти в погреб рядом с домом, где картошка ссыпалась в здоровенный такой закром и уж оттуда набиралась для домашней надобности.
Как-то по осени я был в их краях, и тесть предложил съездить за картошкой, мол, вдвоем сподручней, и заодно поудить рыбки в речке. Карасей и окуней на один раз поесть мы надергали довольно быстро, солнце без стремительности, но неуклонно двигалось на боковую, не жадничая, свернули мы снасти и пошли за картошкой.
Процесс был организован так: я стоял на середине лестницы, поднимал в проем двери мешки, тесть, крепкий и прямой, забрасывал их крестьянским движением на плечо и нес к машине. Старенький его «запорожец» поскрипывал, но таскал груз безропотно. Пока тесть шел с мешком к машине и возвращался обратно, я оставался один в прохладе осеннего заката и наполовину в погребном сумраке. Один раз тесть замешкался, и я присел покурить на лестничную перекладину.
Некоторое время было тихо, аж звенело, так было тихо. А потом меня окружили неясные шумы и шорохи. Я в общем не очень пугливый, но люблю видеть опасность и знать, что она из себя представляет. А это копошение мне ничего не напоминало, было каким-то совершенно незнакомым и даже чуждым. Мне стало не по себе, я озирался в недоумении и никак не мог сообразить, откуда идет звук. Когда же я наконец увидел и сообразил, что это, легче мне не стало. Шорох и копошение производили серые, а скорей грязно-белые земляные жабы, в отсутствие людей полновластные хозяева этого погреба с земляными стенками без облицовки, это они, оказывается, а не мыши понарыли тут сложных ходов и жили своей жабьей жизнью в погребной темноте и сырости. Я, не двигаясь, казался им неопасным, они перестали обращать на меня внимание и задвигались, зашуршали и закопошились.
Первым порывом было с криком оттуда выскочить. Нет, невозможно признаться тестю в своей боязни лягушек и жаб. А они ползали вокруг меня, постепенно теряя совесть, не обращая на меня уже никакого внимания и все громче шурша и копошась, и я чувствовал, как у меня становятся волосы дыбом на всем теле. Мне стало тесно и душно.
Тесть появился, и они опять замерли, затаились, затихли. А я, подавая ему мешки и оставаясь затем на лестнице, уже знал, что остаюсь в пространстве, до краев наполненном этими мерзкими мягкими тварями с трупьего цвета бугорчатой кожей, искривленными нечистыми когтями, старушечьими ртами и кадыками, с немигающими бездонными глазками, не отражающими свет. У меня все зудело от их близкого присутствия, мне хотелось заорать и сорвать с себя одежду, бежать от их копошения и царапания. Но нельзя мне было, меня тут поставили для дела, и мне было стыдно своей слабости.
Когда тесть покричал мне вылезать, это было одно из самых моих больших в жизни облегчений. Не могу сказать, что самым, но одним из самых — наверняка.
Впоследствии я никогда не спускался на даче в погреб, как-то не находилось причин, впрочем, не находилось причин и оказаться поблизости.
А потом мы уехали в Израиль, и все почти забылось. Израиль — не рай для земноводных, у нас для этого слишком мало открытых водных пространств и слишком сухая земля. И вот теперь эта дача, сначала радость, а по мере старения — тягость для тестя с тещей, сгорела. Мне не пришло в голову спросить о судьбе погреба, но тесть, перед тем как окончательно распрощаться, добавил:
— А погреб-то давно опять обвалился.
И я подумал: смотри-ка, жабы опять в нем полновластные хозяева. Надеюсь, они не пострадали от пожара. Они противные, но они не виноваты. Пусть живут, как хотят. А тесть отсудит денег, приедет, привезет гостинцев, понежится с тещей на морском бережку, потреплется со стариками в парке о житье-бытье и политике. По-детски поудивляется на нашу жизнь, он любит удивляться.
Дрессировщик
У Малатова есть про собачку-недомерка, так я тоже вспомнил одну собакину историю.