Там, где нас есть
Шрифт:
Советский роддом — это такое место, в котором сосредоточены все завоевания социализма разом. Вроде тюрьмы или казармы. Не больно здоd^i^a^i себя чувствующих людей, измученных предыдущими и испуганных предстоящими испытаниями, загоняют в закрытое пространство, переодевают в униформу свинского вида, кормят какой-то хренотой по дурацкому распорядку и пугают страшными рассказами о невидимых опасностях, ограничив насколько возможно, а где невозможно совсем ограничить — там насколько возможно затруднив, общение с близкими им людьми.
Плюс советская власть и полная электрификация, ага. Плюс учет и контроль. Жопа мира, короче.
Ездил я туда два раза в день и выписывал по асфальту перед веселеньким, серого кирпича зданием всякие кренделя, строя немыслимые рожи, чтоб ей было там нестрашно и нескучно. Честно говоря, сам я боялся ужасно, у меня просто живот сводило от страха за нее и сочувствия остальным там пузатым растрепанным теткам.
Ну неважно.
Утром четвертого декабря девяностого года та сестричка, охраняющая телефон от несанкционированного использования, где-то шлялась, телефон, похоже, забрав с собой. Чтоб мало ли чего. А с потолка, где я висел, не больно набегаешься к телефону в контору цеха по двум лестницам с мимолетным выходом на улицу. Наконец около одиннадцати я дозвонился, тетка на том конце города буркнула: родила-мальчик-трипятьсот-писятчетыресантиметра, — и отрубилась.
Я сел, не набравшись решимости перезвонить и спросить, все ли в порядке. Потом встал, прошел в цех, покричал Зайцу и Бельскому, торчащим под потолком, что у меня сын родился и я пошел.
И пошел. На остановку, где охреневшие от перемен граждане дожидались леваков, потом вдоль тогда еще существующего монастырского кладбища, потом мимо моей школы, потом мимо дома, где прошло мое детство, потом мимо парка, который мы школьниками помогали строить, за что нам потом дали халявно прокатиться по разу на всем в день открытия, потом мимо райисполкома, потом по берегу водохранилища, где ветер и простор, потом пришел в бабулькину квартиру, где тогда ночевал меж посещениями жены в казарме роддома, и уж бабулька меня порадовала новостью, что все в порядке, что в Богучар теще с тестем она уже позвонила.
Конец дня я помню смутно. Помню, что даже вроде не нарезался, как оно полагается по завершении чего-нибудь трудного, вроде войны или окончания строительства плотины. Помню еще, поехал в роддом, она оказалась уже аж на четвертом этаже, и не получалось из-за забора отойти достаточно далеко, чтоб толком до нее доораться, и я писал на асфальте мелом, она читала и кивала или мотала отрицательно головой с хвостиком волос на затылке, а шейка тоненькая трогательно торчала из широкого ворота халата немыслимой расцветки.
Слава богу, слава богу, думал я и не испытывал радости, а только облегчение, как будто закончилась война или построилась плотина и теперь будет все хорошо.
Вчера ему шестнадцать исполнилось, моему сыну Арсению. Теперь он метр девяносто ростом и килограммов сто весом. Мне кажется, что красивый и умный. Характер у него, правда, не пряник, ну да есть в кого.
(2006 г.)
Детки
У меня два дети. Большой и маленькая. Девять почти лет времени между ними. Очень разные. Арсений, простой как Ленин, и прямолинейный, но зато умный-преумный, и Лейка, довольно для своих лет хитрозаковыристая и не лишенная дипломатических способностей, но зато ж в учебных премудростях средней успешности, не Эйнштейн. Внешне похожи они, как заметила наша друг Катечка, в основном друг на друга, а не на нас с женой.
Очень смешно, когда они вдвоем ковыряют, скажем, компьютер. Такие модели друг друга разного размера. Они довольно шумные дети, любят трепаться, постепенно переходя на личности и повышая градус шума. Во времена моего детства таких форм трепа не одобрили б. Они друг над другом издеваются, подлавливают на промахах и ябедничают. А чего она? А чего он? А Лейка сегодня… А Арсений сегодня… Обычное у них дело.
Как я пережил два месяца каникул, пытаясь спать днем, а они в соседних комнатах с их затеями и последующими разборками, это отдельная песня, симфония и оратория.
Они друг друга очень любят и трогательно заботятся друг о друге, особенно когда нас нет поблизости. Они всегда следят, чтоб другому осталось что-нибудь вкусненькое, если другой при этой раздаче не присутствует. Что, впрочем, не мешает им поодиночке доедать общесемейное мороженое, или шоколадки, или чипсы в пакетах. Но я заметил, что только когда они знают, что другой уже получал. Иногда для уверенности они спрашивают: «Мам-пап, а Лейка (или Арсений) уже брали чипсы (мороженое, конфеты, шоколадки…)?» Тогда я раздаю привычную фразу: «Да, но ты не вздумай слопывать все». Иногда, когда один наябедничает, другой попадает под раздачу, и тогда после выволочки виновный в раздаче утешает второго — он же не хотел, он же только показывал, что он тоже хороший, а то ж другому вечно больше достается любви, игрушек, потраченного времени. Не знаю, у всех ли братьев-сестров такая есть борьба за родительскую любовь и внимание. Но мне напоминает это нас с сестрой, а жене — ее с ее сестрой. Мы теперь уже знаем, что это ненужная и напрасная борьба, но ничего не поделаешь, они борются.
Я их оченю люблю. Я им редко об этом говорю, то есть реже, чем мне хочется. Чтоб не забаловали у меня. Зря, наверное. Наорать-то я небось не забываю, когда они уделают очередное. Но все ж я их сильно люблю. Ночью просыпаюсь другой раз от любви к ним. И страха за них. И от расстройства, что они такие громкие, так часто между собой ругаются и так мало беспокоятся обо мне. Но это ж правильно: они знают, что я у них такой, что мне ничего не сделается, чего ж обо мне беспокоиться?
А настоящее счастье, когда я прихожу с работы и еще с лестницы не слышу, как они вопят, собираясь в школу, а заходя домой, напротив, слышу, как они потихоньку переговариваются, кормят друг друга завтраком или ждут один другого, чтоб вместе спуститься по лестнице. Школы-то у них в противоположных направлениях, они спустятся вместе и расходятся, хорошие такие, улыбаются. Пока, пап! Пока, татусь! И идут, такие здоровские, похожие друг на друга. В такие дни я чувствую, что жизнь, несмотря ни на что, кажется, удалась и дальше тоже все будет хорошо.
Своя картошка
Когда мы всерьез заговорили об отъезде, теща моя, несгибаемая вообще-то женщина, начала задумываться. В частности, а как мы там собираемся жить. В смысле: что за способ выживания там, в Израиле. Когда она задумывалась об этом, взор ее затуманивался, а дух бродил в таких немыслимых эмпиреях, что по выходе из замешательства теща легко могла выдать что-нибудь неожиданное, на манер сибирского шамана, вышедшего из транса.
Например, после очередного сеанса задумчивости теща твердым голосом завуча с почти сорокалетним стажем отчеканила:
— Как только приедете, надо вам будет взять огород!
Тесть уронил ложку в борщ, а я прекратил жевать чего я там жевал. Дело для меня немыслимое — настолько потерять присутствие духа.
— Мам, ну какой огород? — протянула осторожным басом моя тогда еще более молодая жена. — Какой к черту огород в пустыне?
Да, вот так вот и сказала «в пустыне», что означает, что мы и сами представляли жизнь в Израиле довольно приблизительно, несущественно ясней тещи. А она, это было видно по ее лицу, хотела поспорить, но передумала. Она любила нас, она и сейчас нас любит и беспокоится о нас, она хотела как лучше. Жизнь без огорода не укладывалась в представимую ею схему существования.