Там, где нас нет. Время Оно. Кого за смертью посылать
Шрифт:
в долг не опохмелит, либо нальет, да тараканов не отцедит. Попробуй вылови
их потом в бражке–то! А воздержались, надо полагать, непьющие…»
– Становись в очередь, – сказал Невзор. – У нас и так сейчас жених пребывает, степной витязь Сочиняй–багатур. Пришел при щедрых дарах, а не при драных портах…
– Охти мне, – сказал кузнец. – Вон она, дырка–то, я ее сейчас сажей закрашу…
– Пустое, – молвил Жихарь. – Герой – он и с дырой герой. Посторонись, зашибу!
И, схватив крепкого кузнеца за бока, богатырь им,
Наблюдая незавидную его судьбу, другие стражники вовсе не рискнули загораживать молодцу дорогу, и он, толкая впереди свата, поднялся по лестнице, пинком вышибив дверь в приемную залу.
Нежданная Жихарева спасительница и соперница сидела на высоком престоле, не
доставая ногами до полу. Она была худенькая и бледная – даже намазать щеки
свеклой не удосужилась ради женитьбенного сговора. Но глаза у нее зато были
такие, что Жихарь, хотевший с порога гаркнуть веселое приветствие и
разинувший для этого дела рот, вмиг позабыл все слова да и рот забыл
запереть. Так и замер, словно голодный чиличонок в гнезде.
– Явился, невежа, – сказала она звучным, не стойным для щепетильного тела голосом.
Кузнец Окул Вязовый Лоб растерялся и начал хрипеть что–то насчет жар–птицы,
залетевшей в данный терем, спасаясь от охотников, и про рыбку – золотое
перо, которая ускользнула из рыбачьих сетей туда же…
– Стыдно мастеру за бездельника и пьяницу ручаться, – сказала княжна Карина. – Помолчите пока оба, я соискателя слушаю…
Соискатель сидел в углу на высоком табурете. Узкие глазки его с неудовольствием пошарились по Жихарю, плоский нос пренебрежительно шмыгнул, красивые черные усики горделиво дернулись. Был он почти круглый, но не от природного жира, а оттого что навздевал на себя семьдесят семь одежек, – во всяком случае, Жихарь насчитал именно столько, покуда не сбился. Видимо, степной жених полагал, что так будет богаче. Сидеть на табурете ему было неловко, Сочиняй–багатур то и дело поглядывал на пол с опаской, страшась сверзиться без привычки. Потом перевел дух, взял поудобнее свой инструмент о двух струнах и дребезжащим голосом продолжил прерванную незваными гостями песню:
Благороднейший мой отец, Пожиратель женских сердец, Причитать по–другому стал, Вот как мой отец причитал:
«Что мне проку в моих стадах, Что мне толку в больших деньгах, Что мне пользы в славе мирской, Что мне счастья в молве людской, Коль ребенка нет у меня, Жеребенка нет у меня, И козленка нет у меня, И слоненка нет у меня?
Ни одна из двух сотен жен Не родила котенка мне, Ни одна из двух сотен жен Не родила орленка мне, Я один доживать должон, Сам–один, точно крюк в стене. Кто на крюк мой повесит лук? Кто под старость мне станет друг? Кто стада мои поведет, Да уж кстати – и весь народ? Кто укажет им светлый путь? Видно, пришлый какой–нибудь…»
Жихарь сперва слушал с пренебрежением, а потом ему жалко стало старика из песни – невелика радость помирать без наследника. А с другой стороны, не могут же все двести жен быть бесплодными? Видно, у самого крюк этот не в порядке… И Лю Седьмой что–то похожее про себя рассказывал… Все верно, богатыри не котята, скоро не рождаются…
Он задумался над своим сиротским горем и прослушал ту часть песни, где рассказывалось, как у безутешного старика кое–что все–таки получилось на двести первой жене:
…Десять лет носила меня В золоченом чреве своем, Как стрелу скрывает колчан В золоченом чреве своем.
А когда народился я, Задрожала вокруг земля, Птицы падали на песок, Людям в горло не лез кусок.
Я родился врагам на страх, Сгустки крови зажав в руках. И стремглав бежали враги, «Пощади!» – визжали враги.
Я, едва лишь набравшись сил, Пуповину перекусил, Голым я вскочил на коня – Так запомнили люди меня!
Десять дней бежали враги – Их до Желтого моря гнал, Двадцать дней бежали враги – До Зеленого моря гнал.
Тридцать дней бежали враги – До Последнего моря гнал, Ибо я, окрепнув едва, Походил на дракона и льва.
Как деревья, руки мои, Словно скалы, ноги мои, Шириной со степь моя грудь – Воздух весь я могу вдохнуть!
А когда начну выдыхать, То поднимется ураган. А когда начну выдыхать, То обрушится Тенгри–хан.
Все вершины на землю падут, Мелким людям жить нс дадут, Шибко воля моя длинна, Всей Вселенной длинней она!
«Парень подходящий, – решил Жихарь. – Только врет и хвастается сверх меры… Ну да песенное дело такое: не соврешь – не споешь».
А Сочиняй–багатур в песне добрался наконец и до дела:
…Что тебе, подобной луне, Эти сумрачные леса? Что тебе, подобной луне, Эти серые небеса?
Что тебе пропадать в тоске, Как ручью в горячем песке, Среди этих унылых гор? Я тебе подарю простор!
Будешь степью повелевать – Двадцать жен не поднимут лиц! Будешь юрту мою подметать И доить моих кобылиц!
Айналайн, поезжай со мной – Будешь двадцать первой женой!
«Э, как бы он ее не сговорил! – забеспокоился Жихарь. – Девки ведь падки на
красивые слова: собралась и подалась в степь… Зря только он сказал, что
ей придется юрту мести да кобылиц доить, – про это узнать она бы всегда
успела…»
Но княжна Карина и без Жихаря знала, что к чему. Она сошла с трона, приблизилась к жениху и помогла ему покинуть табурет. Очутившись на полу, Сочиняй–багатур, чья грудь, согласно песне, могла вместить весь воздух земной, оказался ниже княжны на полголовы.
– Светлый степной владыка! – пропела княжна голосом отнюдь не суровым. – Пошла бы я за тебя, только в дому батюшки я не то что двадцать первой – и второй–то быть не захотела. Прогони двадцатерых ясен, тогда и подумаю…