Там, где нас нет. Время Оно. Кого за смертью посылать
Шрифт:
Он сгреб кабатчика за ворот собольей шубы, приподнял одной рукой, а другой полез за пазуху. Ворот затрещал, а Невзор заверещал, как заяц, настигнутый лисою. Потом начал больно царапать богатырские руки. Жихарь швырнул его в угол, подошел и легонько пнул ногой…
На шум и верещание прибежал со двора румяный Бабура:
– Государь Невзор, прости, недоглядел этого бродягу. Эк ты его в угол–то загнал!
Жихарь, ничего не соображая, угостил Невзора кулаком в глаз.
– Не бей его, Невзорушка, не марай
Жихарь оставил кабатчика и отошел. «Вроде бы я его колочу, – размышлял он. – А выходит, что он меня?»
Тем временем снизу послышался дружный топот, и скоро в горнице оказалось полно дружинников. При Невзоровом управлении войско было наряжено по–новому: каждый имел на лбу наколотое слово «наш», чтобы можно было отличать в бою своих от чужих. Такая же метка имелась на ножнах мечей, на колчанах, на сапогах…
Дружинники принялись изгонять Жихаря, толкать под бока, бить под микитки и под зебры, а он почти не защищался – и ошеломлен был, и боялся покалечить товарищей. Только приговаривал:
– Да вы что, ребятушки, не узнаете меня? Ворошило, я же тебе жизнь спас, когда под наши стены кранты приходили! Матора, ты же у меня в кости нержавеющий ножик выиграл! Заломай, ты же меня тогда на пиру первый вязать полез, но то я уже давно простил! Опомнитесь, братцы, помилосердствуйте!
Но братцы не милосердствовали и узнавать Жихаря нипочем не хотели. Дивились
только наглости пришлого бродяги и лютовали еще сильнее.
– Вреда ему большого не чините, а только вышибите со двора прочь! – распорядился Невзор. Глаз у кабатчика быстро чернел. – Прав Бабура, негоже мне обо всякую сволочь руки пачкать! Самозванцев пришлых нам не надо! Своих хватает!
Жихарь катился кувырком с лестницы и успевал думать:
«Вот так мне нищеброд присоветовал! В какую же новую беду я, простодырый, попал? Надо же, блин поминальный, никого не убил – а все равно один остался!»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Любовь – творец всего доброго, возвышенного, сильного, теплого и светлого.
…К вечеру Жихарь окончательно понял, что остался один.
Никто во всем Столенграде – ни старожилы, помнившие его диковатым лесным мальцом, разбойничьим выкормышем, ни малые дети, которых он, будучи при деньгах, всегда оделял гостинцами, ни красные девицы, веселые жены и вдовы, привечавшие богатыря тайком и явно, ни злобные старухи–сплетницы, ни, как уже было показано, боевые сотоварищи, ни надежные собутыльники, в каком бы состоянии они ни пребывали, – ну никто его не узнавал.
Даже верный до последнего дня Окул поглядел на него с недоумением и сказал,
что лишний молотобоец ему не нужен – и так платить нечем.
– Иди, иди, странничек, своей дорогою, – слышалось то здесь, то там. После Жупелова правления в Многоборье к чужакам относились настороженно. – Иди, не задерживайся, не ищи беды. А то под зиму заехал один такой, героя нашего, Невзора Избавителя, отравой угостил, так еле на ноги подняли…
– Так это же я – Избавитель, это меня ядом травили! – возражал поначалу Жихарь, а потом и возражать перестал, поскольку понял, что слава мирская и память людская – одно и то же.
Что такое лишиться памяти, пусть даже не всей, он уже знал по себе. А тут весь целый народ ее лишился – правда, только по части Жихаря.
«Учили ведь меня, учили, – сокрушался богатырь. – Яр–Тур лишь о том и твердил, что славой дорожить надобно, а я, получается, ее даром отдал – и кому? Телепню жадному, пустоглазому… Он теперь и при моей славе, и при моих деньгах, а я–то кто?»
Правда, кое–какая выгода все же выгадалась. Славу сбыл он не только добрую,
но и худую, так что Невзор нынче сам у себя в долгах и сам на себя обязан
батрачить. Да и незримые путы вкупе с негремящими цепями закона Жихаря уже
не отягощали. Стало быть, все нужно начинать сызнова…
Только столенградские псы, здоровенные и лютые, богатыря почему–то не облаивали, как всех прочих пришельцев, и за штаны не хватали: ластились, как раньше, и виляли хвостами – у кого не обрублены были.
– Эй, прохожий человек, стричься–бриться не желаешь? – окликнул его знакомый голос. Из–за своего плетня выглядывал столенградский брадобрей Одинец, старый бобыль и знаток всех здешних тайн.
Жихарь обрадовался, что хоть кто–то на него внимание обратил, и ответил:
– Я бы не прочь, только заплатить нечем… Хотя есть вот ременной пояс из шкуры заморского зверя и пряжка на нем серебряная. – Только потом веревочку дай, чтобы штаны не упали.
– Эх, уговорил! – сказал брадобрей и открыл калитку. – Бороду будем брить или только подровняем?
Жихарь был куда как зол на себя, в том числе и на собственную бороду, и решил: «Не одному мне страдать, пускай борода тоже помучается, по новой вырастает!»
– Брей окаянную, – сказал он и вошел к Одинцу во двор.
Брадобрей усадил его на особый стул – кузнец устроил стул таким образом, что спинка у него откидывалась, – завесил богатырскую грудь довольно чистой тряпицей и начал сбивать в медном тазике мыльную пену. Мыло у него было дорогое, привозное.
– А головку подровняем? – спросил Одинец. – Княжна наша любит, чтобы добрые
молодцы опрятны были, – тогда, может, и возьмет в услужение, а то и в
охрану – ты вон какой дюжий…