Там, где престол сатаны. Том 2
Шрифт:
– Я понял, о чем вы, – уголком рта усмехнулся Саша и повел плечами, указывая, что Сергею Павловичу пора бы убрать свои руки. – Считайте, я упал и разбился. Меня нет. Мышки, знаете ли. Ночь и день. Да мне и ухватиться нечем.
– Но ведь не они спасают! – вскричал доктор, перед лицом подростка, будто в просьбе о подаянии, сложив вместе обе ладони. – Не они! Ты как будто не понимаешь… Погоди, – устало промолвил затем он, – успеешь к своей каше. Я тебе вот что… Да! Не помню, я, по-моему, тебе говорил, что я врач… Говорил? Ну вот. Я в Москве многих очень хороших докторов знаю, а кого не знаю, меня познакомят. Я еще день, весь завтрашний день в Сотникове, а послезавтра утром на поезд… – Он подумал о предстоящем ему завтра ночном походе в монастырь и прибавил: – Так, по крайней мере, я рассчитываю. Я к тебе еще зайду. И вот что, – решившись, сказал он, твердо глядя в серые глаза подростка. –
– Хотите – приезжайте, – опустив глаза, глухо сказал Саша и, кликнув черного пса, повернулся к Сергею Павловичу спиной и отправился на ужин.
«Как он будет есть? – глядя ему вслед, спрашивал себя доктор и с отчаянием думал, что, может быть, следовало бросить к чертовой матери все эти поиски и завтра же уехать вместе с безруким подростком в Москву. – Как он будет жить?»
13
С подобными тягостными мыслями неспешным ходом доктор Боголюбов двинулся в сторону гостиницы. Несколько погодя его размышления из плоскости риторически-трагической переместились в практическую, то есть он принялся припоминать друзей, приятелей и коллег, которые могли бы свести его со светилами отечественной ортопедии. В итоге произведенной ревизии наиболее надежными были признаны: знающий все и всех друг Макарцев, далее – заведующий кафедрой Второго мединститута по фамилии Мухин, человек нудный, осмотрительный, тяжелый на всякое действие, но после долгих уговоров со словами: «Как ты мне надоел!» берущийся за телефонную трубку, доктор Максимов, бывший соратник по «Скорой помощи», недавно перебравшийся в четвертую управу, и, несомненно, Женя Яблоков, однокашник, профессор и обладатель самого отзывчивого среди хирургов сердца. Что именно надлежит сделать с младенческими ручками, Сергей Павлович представлял. Хирургия в сочетании с протезированием. Протезы лучше бы немецкие, биоэлектрические, фирмы, кажется, какой-то Отто… Дальше не помнил. Сумасшедшие деньги. Всю жизнь вкалывать, но вряд ли. На улице Розы мысли его двинулись, так сказать, в финансовом направлении, нащупывая и примериваясь, к кому бы подойти с протянутой рукой на протезы для рук. Увы: не знал никого, кто бы. Спросить у папы, он подскажет.
Занятого исключительно судьбой подростка буквально в трех шага от гостиницы его заставил вздрогнуть скрип тормозов. Он оглянулся. С ним рядом остановился уазик с тонтон-макутом в черных очках за рулем, кивком головы призвавшим доктора следовать вместе с ним и молча распахнувшим дверцу. Также не раскрывая в ответ рта, Сергей Павлович пожал плечами. Не расположен. Тонтон-макут, он же местный вождь, он же Шурик еще раз нетерпеливо указал на сидение рядом, теперь, правда, прибавив нечто весьма нелестное про дырявую память.
– Забыл? Анатолий Борисыч вчера приглашал… Все давно в сборе, тебя только по всему городу шарю.
– В самом деле?! – неопределенно отозвался младший Боголюбов, тонко обойдя как «да», так и «нет», но в то же время голодным взором прозревая раскинутую на берегу старицы скатерть-самобранку. Кроме дрянного кофе с булочкой с утра ни крошки.
– Кончай телиться, – велел Шурик. – Шашлыки стынут.
– Я-то думал, – молвил доктор, охотно подчиняясь желудку и влезая в машину, – он сказал и забыл.
– Он все помнит, – отрезал Шурик и, наплевав на «кирпич», погнал вниз, выскочил на площадь и мимо райкома, по Коммунистической и Калинина вырулил к автостанции, то есть в считанные минуты промахнул путь, по которому в обратном направлении вчера утром едва ли не целый час, а то и более шествовали московский доктор и сотниковский летописец.
Знакомые улицы, знакомые дома. Вот дом для престарелых мелькнул все с теми же тремя старухами в белых платочках на лавочке перед ним; вот автохозяйство имеющего небольшой гарем Абдулхака; а вот и баня с курящимся над ней дымком, где правит бал бывший ученик Игнатия Тихоновича. Вернулся в свой город, знакомый до слез. И умирать еще не хочу. Он с подозрением покосился на крепкие загорелые руки тонтон-макута Шурика, уверенно лежавшие на руле. Уже ехали по шоссе в сторону реки. Сосны Юмашевой рощи стояли справа, к их вершинам по чистому, чуть потемневшему небу опускалось солнце. Отчего возникло подозрение? От некоторых, все время в нем тлеющих опасений, предположений и ощущений, начиная с невиннейшего старичка Игнатия Тихоновича, иерея Дмитрия, каковой совершенно очевидно ни сном ни духом не Подрясников, вслед за ними Варнава и особенно тракторист-трудник, при взгляде на которого с дрожью по хребту вспомнился едва не раскроивший ему голову мужик в лесу, теперь, изволите видеть, по левую от него руку секретарь райкома, днем и ночью в черных очках. А почему бы? Просьба товарища по партии из ведомства Николая-Иуды. Товарищ… как его? ага, Вавилов. Товарищ Вавилов, строго между нами, деликатнейшее дело, такого даже, можно сказать, интимного свойства, где ваша помощь весьма. Препротивнейший человечек появился на вашей земле. Он искоса глянул на Шурика, с каменным лицом на полном ходу бравшего вправо, отчего доктора прижало к дверце, и, не колеблясь, отмел беспочвенный навет. Не для него занятие. Не станут они посвящать его в свою кухню, где в огромных чанах на дымном огне кипит злодейство, приправленное ложью и ненавистью.
Перед мостом через Покшу Шурик сбросил газ, еще раз взял вправо и поехал вниз, по свежей колее в примятой траве. Впереди сквозь заросли ивняка проблескивала старица – та самая, в воде которой так прекрасно и чудно отражалась утром далекая Никольская церковь. Трясясь по кочкам, подъехали ближе и встали у самого берега. Разнообразное общество предстало взору доктора. Кое-кого он узнал – Живоглота-Абдулхака, к примеру, явившегося на лоно природы в пиджаке малинового цвета, белой рубашке и галстуке, туго охватившем толстую, в складках, шею; «кота-пройдоху», предрика Семшова, усердно махавшего картонкой над источавшим сладостный запах мангалом; и, разумеется, писателя, депутата и Героя Труда, сидевшего в раскинутом креслице с ногой в гипсовом сапожке, водруженной на походный стульчик и с дымящейся сигарой в одной руке и рюмкой – в другой. Все остальные были для него новые люди, за исключением, правда, хлопотавшей у стола миловидной Оли, первого – не считая Игнатия Тихоновича – его знакомства на земле предков, а точнее, на улице Калинина, где она преградила им путь и заодно явила себя. С веснушками на лице, очень славная. Она ему улыбнулась и помахала рукой. И он ей в ответ улыбнулся с неожиданным для себя теплым чувством.
Ну-с, пойдем далее. Кого судьба послала в сотрапезники и собутыльники. Выпивали и закусывали, кто сидя, кто стоя: некто очень толстый, с лицом страдальца и генеральскими лампасами на темно-зеленых брюках; пожилой субтильный полковник, к которому жалась пышнотелая бабенка лет более чем средних; перекрашенная в блондинку молодая особа с длинными ярко-красными ногтями, венчавшими толстые пальцы; и успевший хорошо поддать обладатель седого чубчика на загорелом коричневом лбу, приметивший Сергей Павловича и сиплым голосом звавший его составить компанию.
– Чего встал? Иди, я тебе накачу.
– Это гость из Москвы, – вступила Оля, по-прежнему улыбаясь Сергею Павловичу. – Он к Игнатию Тихоновичу приехал…
– Какой такой Игнатий?
– Ну, Константин Корнеич, голубчик, вы что! Учитель наш, Столяров…
– Ага. Его знаю. Пусть, – благосклонно кивнув, просипел Константин Корнеевич. – Ну чего как вкопанный? Иди сюда, я тебе сказал.
Обратившееся к Сергею Павловичу скорбное лицо толстого человека также приобрело, если так можно выразиться, приглашающую мину. Однако депутат и писатель, пристроив сигару, уже протягивал доктору руку для взаимного дружеского пожатия. Вот, говорил он, из-под толстых стекол очков поблескивая ледяными глазками, изволите видеть картину под названием крушение героя. Как лорд Байрон, хожу с палкой. Он указал на трость орехового, судя по всему, дерева, с перламутровой рукоятью. Это все козни Романа Николаевича, погрозил он в сторону «кота-пройдохи».
– Виноват! – радостно согласился тот. – Искуплю шашлыками!
– Как с гуся вода, – недовольно покачал головой Анатолий Борисович. – И ведь я уверен, я совершенно уверен, никто никогда не будет переделывать эти чудовищные ступеньки!
– Я прослежу, – заверил Шурик.
– На тебя, милый, вся надежда. А теперь, будь добр, принеси нашему гостю перекусить и утолить жажду. Садитесь, доктор, – указал Анатолий Борисович на появившийся рядом стул. – И будьте как дома. Непринужденно. Свободно. Радостно. Представьте себя в халате и тапочках в окружении любящего вас семейства…
Тут же перед Сергеем Павловичем возник столик, на котором красовалось блюдо с двумя только что снятыми с мангала и восхитительно пахнувшими шампурами, початая бутылка коньяка и вместительная рюмка.
– Ваше здоровье! – провозгласил депутат и писатель, и Сергей Павлович с ним чокнулся. – Вы произвели… – Анатолий Борисович медленно, с наслаждением выпил и, прищурив правый глаз, левым глянул через стекло только что опустошенной рюмки на старицу, по которой скользили розовые лучи заходящего солнца. – Божественно!