Там, где в дымке холмы
Шрифт:
– Уж такая у них повадка. Меня от нее тошнит. От того, как они воспитали своих детей, – тоже.
– Да часто ли ты за все годы с Моррисонами виделась?
– Виделась достаточно, когда водилась с Кэти. Люди этого сорта безнадежны. А Кэти, думаю, мне остается только пожалеть.
– Ты осуждаешь ее за то, что она не поехала в Лондон, как ты? Должна тебе сказать, Ники, это совсем не походит на ту широту взглядов, которой ты со своими подругами гордишься.
– Нет, это не важно. Впрочем, тебе не понять, о чем я говорю. – Ники бросила на меня взгляд и снова вздохнула. – Это не важно, – повторила она, отвернувшись.
Я пристально на нее
– Знаешь, Ники, – заговорила я после паузы, – я очень рада, что у тебя есть друзья, с которыми тебе приятно проводить время. В конце концов, ты должна теперь жить своей собственной жизнью. Этого и следовало ожидать.
Дочь не ответила. Когда я взглянула в ее сторону, она читала одну из газет, которые нашла в ящике письменного стола.
– Мне было бы интересно познакомиться с твоими друзьями, – сказала я. – Можешь приглашать сюда кого захочешь – все будут желанными гостями.
Ники тряхнула головой, чтобы волосы не падали на глаза, и продолжала читать. Лицо ее приобрело сосредоточенное выражение.
Я вернулась к своему занятию: эта повадка была хорошо мне знакома. Ники тонко усвоила подчеркнутую манеру безмолвствовать, стоило мне только проявить любопытство относительно ее жизни в Лондоне; таким способом она давала мне понять о том, что мне придется пожалеть, если я начну упорствовать с расспросами. В результате мое представление о ее теперешней жизни строится в основном на догадках. В письмах, однако, – а корреспонденткой Ники была исправной, – она упоминала о многом таком, чего никогда не затронула бы в разговоре. Так я узнала, к примеру, о том, что ее молодого человека зовут Дэвид и что он изучает политику в одном из лондонских колледжей. Но в беседе тем не менее, даже если я только поинтересовалась бы его здоровьем, мои дальнейшие расспросы неминуемо натолкнулись бы на прочный заслон.
Столь решительным отстаиванием права на личную жизнь Ники очень напоминает мне свою сестру. По правде говоря, у обеих моих дочерей много общего – гораздо больше, чем желал признавать мой муж. По его мнению, они представляли собой две противоположности: более того, он убедил себя, что Кэйко – от природы трудная личность и с этим нам ничего не поделать. По сути, хотя сам он никогда прямо этого не признавал, Кэйко, на его взгляд, унаследовала свой характер от отца. Я почти не возражала: легче было винить Дзиро, а не самих себя. Мой муж, конечно же, не знал Кэйко в ее раннем возрасте, иначе без труда признал бы большое сходство между девочками, существовавшее на первых ступенях их развития. Обе отличались вспыльчивостью и самолюбием; если что-то выводило их из себя, они не сразу, как другие дети, забывали о своем гневе, а оставались не в духе весь день. И все же одна из девочек превратилась в счастливую, уверенную в себе молодую женщину (относительно будущего Ники я полна всяческих надежд), тогда как другая, делаясь все более и более несчастной, лишила себя жизни. Мне не так просто, как мужу, возложить всю вину на Природу – или же на Дзиро. Впрочем, все это теперь далеко в прошлом, и перебирать заново – толку мало.
– Кстати, мама, – произнесла Ники. – Это ведь ты была сегодня утром, да?
– Сегодня утром?
– Утром я слышала шорох. Совсем рано, часа в четыре.
– Извини, что побеспокоила тебя. Да, это была я. – Я рассмеялась. – А кто же еще, по-твоему, это мог быть? – Я продолжала смеяться и никак не могла остановиться. Ники смотрела на меня удивленно, держа газету перед собой. – Ох, Ники, извини, что разбудила тебя. – Я все-таки сумела овладеть собой.
– Ничего страшного, я уже не спала. В эти дни мне что-то неважно спится.
– Особенно после той суматохи, какую ты подняла с этими комнатами. Тебе, наверное, стоит обратиться к доктору.
– Возможно. – Ники вернулась к чтению.
Я отложила секатор и повернулась к ней:
– Знаешь, а это странно. Сегодня утром мне опять приснился прежний сон.
– Какой сон?
– Я тебе о нем вчера рассказывала, но ты, похоже, не слушала. Мне опять приснилась та самая маленькая девочка.
– Что за маленькая девочка?
– Та, что мы видели недавно на качелях. Когда пили кофе в деревне.
Ники, не отрываясь от газеты, пожала плечами:
– А, та самая.
– В действительности это была совсем не та маленькая девочка. Это я поняла сегодня утром. Она только казалась той самой, но ею не была.
Ники посмотрела на меня:
– Наверное, ты хочешь сказать, что это была она. Кэйко.
– Кэйко? – Я усмехнулась. – Что за странная мысль. С какой стати ей быть Кэйко? Нет, никакого отношения к Кэйко она не имеет.
Ники глядела на меня с сомнением.
– Нет, это была маленькая девочка, которую я когда-то знала, – пояснила я. – Давным-давно.
– Какая такая маленькая девочка?
– Ты ее не знаешь. Это было очень давно.
Ники снова пожала плечами:
– Во-первых, я никак не могу заснуть. Прошлой ночью спала, наверное, всего часа четыре.
– Это нехорошо, Ники. Особенно в твоем возрасте. Думаю, тебе надо посоветоваться с врачом. Ты всегда можешь пойти к доктору Фергюсону.
Ники, сделав нетерпеливый жест, опять углубилась в газетную статью своего отца. Я пристально на нее посмотрела.
– В сущности говоря, я сегодня утром поняла кое-что еще. Насчет этого сна.
Дочь как будто меня не слышала.
– Знаешь, та маленькая девочка была вовсе не на качелях. Это только вначале так показалось. Но она была вовсе не на качелях.
Ники, пробормотав что-то, продолжала читать.
Часть вторая
Глава седьмая
Летняя жара усиливалась, и вид пустыря за нашим окном становился все более отталкивающим. Почти вся земля высохла и растрескалась, оставшаяся после дождей вода скопилась в рытвинах и канавах. Там плодились всевозможные насекомые: в особенности досаждали вездесущие комары. Жильцы по привычке продолжали жаловаться, однако с годами к раздражению, вызываемому пустырем, примешались цинизм и безнадежность.
Тем летом я постоянно ходила через пустырь к жилищу Сатико, и это путешествие вызывало у меня отвращение: комары нередко набивались даже в волосы, а в трещинах под ногами кишели личинки и черви. Мне ясно вспоминаются эти мои походы: они – как и дурные предчувствия относительно материнства, как и приезд Огаты-сан – придают сегодня тому лету особенную отчетливость. И все же во многом то лето мало чем отличалось от других. Я подолгу – как и в последующие годы – безучастно смотрела на вид, открывавшийся из нашего окна. В погожие дни за деревьями на противоположном берегу реки на фоне облаков вырисовывались бледные очертания холмов в дымке. Этот вид радовал глаз – и порой приносил мне редкое утешение, избавляя от пустоты долгих дней, проведенных мной в нашей квартире.