Там, на периметре
Шрифт:
В чём была суть? Они называли это «служение бедным». С практической точки зрения это работа в городе, и юрист в МФЦ, и социальный работник. Есть ещё другая, духовная сторона, но мне было на неё насрать, я хотела только, чтобы у меня спустя месяц работы были цифры: чтобы можно было посчитать и проследить подвижки, которые случились от моего адова труда. Упахиваться так во славу господа я была не готова. Почему я вообще тогда попала в религиозную общину? За неимением лучшего, в Москве не очень хорошо с НКО, которые работают с бездомными. Наша была ещё ничего, не самая двинутая. Бомжи мало защищены, это одна из самых уязвимых групп в городе. В том числе они не застрахованы от альтруизма: никто же не пасёт особо помогаторов. Никто не хочет разбираться, применяют в НКО травмирующие практики или нет – а кое-где
Как-то в Армии спасения с Жекой так побеседовала сестра, что он потом весь день ходил полуобмороком. Всё вертелось вокруг рехаба: я тогда неласково подталкивала Женю к мысли, что ему нужна помощь. Он злился и говорил, что хочет соскочить сам. Долбёжка его убивала, я боялась, что он умрёт или сойдёт с ума. Старший по Армии очень был рад, что тут мы с ним неожиданно совпали. Он тоже хорошо относился к Жеке, всё чалился присовокупить его к пастве – но перед этим помочь с зависимостями. Женя подозревал, что он хочет его трахнуть. Не уверена, что тут был такого рода интерес, как по мне, так Жека просто умел очаровывать начальство. В любом случае, чувак был рад, что я тоже гну в сторону лечения: в этом богоугодном заведении не сомневались, что мы с Жекой парочка и я могу с ним там как-нибудь нежно договориться. На деле мы были двумя созависимыми, но там вряд ли кто-нибудь в таком разбирался. Со стороны, наверное, оно правда похоже на любовь, даже вполне себе такую, христианскую.
Они выкрутили Жеке все мозги песнями про братство и милосердие, и он не стеснялся там брать меня за ручку. Он вообще такой, тактильный, но в целом всегда понимал, что и где можно делать. Но вот не в этом случае. Мне показывали записи песен про христову благодать, я вежливо терпела, а Женечка цапал под столом мою руку и шептал в ушко: «Понимаешь?» Ничего я не понимала, понимала только, что если он умрёт, то я этого не переживу, и что ради него готова терпеть даже местные службы. Просто поверьте, терпеть такое нелегко.
В тот день в одной комнате обрабатывали меня: предлагали не стыдиться моей с Жекой связи и отпустить его на лечение. «Это горе, когда в семье такое случается, мы тебя понимаем. Ему у нас будет хорошо, и ты от него отдохнёшь». Я бормотала, что я социальный работник и у нас нет никаких связей. Со мной ещё разговаривал какой-то там пастор, или сержант, или как там это у них называется – тоже такой, бывалый: может, сам когда-то приходил за супом. Глазёнки у него были как у варёной рыбы, и он всё время говорил мне «ты». Даже не так, не «ты», а «ну чё ты».
Я сказала, что Женя сам разберётся, что мы – ни я, ни этот загадочный божий раб – решать за него ничего не будем. Он мне возразил, что Женя заблудился, что ему нужна помощь Иисуса. Я заметила, что ни один из нас, слава богу, не Иисус. В другой комнате что-то колдовали над Женей. Оттуда потом вместе с ним вышла большая взмокшая тётка. Она мне улыбнулась, поздоровалась – меня там ещё называли «святая Кения», это тоже было очень стрёмно. Женя был весь мокрый тоже и очень испуганный. Он же хоть и эмоциональный, даже несколько экзальтированный, а всё-таки напугать его – это надо постараться. Но тогда его сильно напугали. Я взяла его под локоток и отвела покурить. Спросила, что с ним там такое делали. Он ответил, что не знает, что она что-то там над ним орала и он не очень может теперь говорить. Что ему очень плохо, а тётка, наверное, ведьма. В общем, Армия дело такое: это те ребята, которые на голубом глазу будут настаивать, что геями и убийцами не рождаются, а становятся и это такие равносильные преступления против божественного замысла. Это страшно само по себе, а ещё страшней, что деваться-то особо некуда: хочешь поесть и вымыться – пойдёшь в Армию. Это крупное движение, они открыты для бездомных почти каждый день и предлагают большой набор помощи: одежду, души, стиральные машины. Они богаче и влиятельней остальных местных организаций. Альтернативного варианта нет.
Ещё одни гетероактивисты попались мне в протестантском приходе. Что-то мне подсказывает, что на деле они были не протестантской церковью, а сектой. Ими даже интересовалась прокуратура, но доказать ничего не получилось: у прокуратуры – в широком смысле, а в кухонном локальном – у меня.
У них там важно было иметь своё дело и быть успешным – и они выделяют средства пастве на стартапы. Разные проекты получаются, не то чтобы все такие мрачные, но есть там одна прихожанка, вот она держит христианскую группу поддержки для ЛГБТ сообщества. Казалось бы – круто и прогрессивно. Но есть один нюанс. Поддержка – это когда тебе впаривают, что можно вылечиться, можно стать нормальным. Она сама так и говорит: «Суть моей миссии в жизни – помочь обрести сообществу ЛГБТ + гетеросексуальную ориентацию во Христе». Рассказывает, что ребятам не хватает цвета в радуге, а с богом они смогут снова жить в полноценном мире. Проект «Настоящие» называется.
Ну и само собой, у движения есть пастор-харизматик. Он много всего рассказывает: например, как бог лечит от рака. Не в аллегорическом смысле. Буквально лечит, у него даже справки есть, которые это подтверждают. Когда он читает проповеди, прихожане смеются и аплодируют.
Справедливости ради, именно в этой дыре я впервые встретила волонтёра, с которым мне по-человечески было хорошо и приятно и которому я была готова доверить какие-то свои делишки и соцработниковы секретики. Жека это заприметил в своё время и очень заинтересовался: он привык, что я со всеми не в ладах, а тут вдруг такое взаимопонимание. «Он тебе понравился? – спрашивал он у меня. – Ты бы с ним переспала, если бы не жена?» Я тогда растерялась. Как мне было ему объяснить, что мне просто очень трудно бороздить этот мрак в одиночку? Он же, во-первых, в меня верил, а во-вторых, точно лучше меня знал про одиночество: разве я имела право жаловаться ему на что-то такое?
Я иногда чувствую такое отчаяние, такой гнев. Они разные, конечно, все эти религиозные объединения с кукухой. У одних начальников комплекс бога и на службах полный экстаз – вроде как у кришнаитов. Есть блатные, гребут себе бабло в карман и особо не стесняются – это деловые, с ними, кстати, хоть как-то можно иметь дела, если таких дел не стрематься. Я не умею, я не очень деловая, у меня нет характера. Есть дурачки, они не воруют бабло, они его просто просерают – это обычно самые впечатляющие страстотерпцы и правдоборцы. Они богаты, они влиятельны, с ними бог – что тут вообще можно сделать, правда? Как-то так в Москве работают с бездомными – как-то так работала и я. Как раз в начале это всё очень шокировало. Потом привыкаешь – привыкаешь к тому, что это другой мир, очень жестокий и странный, и что «наши», которые в нём за добро, тоже очень жестокие и странные люди, потому что иначе чего бы им тут работать? Ты ничего не добьёшься, пока ты один. Тебе понадобится помощь, и ты пойдёшь за ней к людям, которых не любишь, не поддерживаешь и боишься. Когда на одной чашечке у тебя правда, а на второй – чья-то жизнь, то остаться благородным, как бы это сказать, проблематично.
2
Да, я периодически сбегал от них. Не только когда меня просили что-нибудь сделать, а я не хотел – я в детстве просто любил путешествовать. Меня очень манила улица. Когда убегал, представлял себе всегда что-то такое, новое. На горе у нас была церковь, где меня крестили, а рядом с ней большое поле. Там я находил себе – так сразу и не скажешь – покой, наверное. Смотрел закат – как солнце спускается. Шалаш себе строил.
Ну, закат закатом, а есть-то хочется. Там были рядом дачи. Кто-то за ними смотрел, кто-то нет: я по ночам выбивал стёкла и лазил туда. В огородах тоже шарился. А все же уже знали – чей я внук и чей сын. И некоторые жильцы брали меня и приводили обратно домой, там я получал огромных… огромную взбучку от родителей.
Так я жил с ними: бегал, меня возвращали. Иногда с милицией. Я сейчас думаю: если бы можно было что-то поменять, я бы тогда не сбегал. Я был бы послушным мальчиком, до сих пор жил бы дома.
Семья была благополучная. Помню, как мы отмечали Новый год. Мне мама рассказывала за Деда Мороза. В комнате большая ёлка была. Я весь вечер ждал, лежал на родительской кровати – мне было интересно, как Дед Мороз приносит подарки. Ну и ничего я не посмотрел, потому что уснул. Меня разбудила мама, отвела на кухню. И, пока мы ели, подарки появились. Пакеты такие, с ручками. Меня тогда же и определили – с самого детства. Подарили дольчики: трусы такие мужские, красные и сбоку на них маленький жёлтенький петушочек был нарисован.