Там, на периметре

Чистякова Катя

Мы с Илишей начали хорошо общаться, в итоге – подружились. Вместе пололи эти бесконечные поля. Были неразлейвода. Единственное, что нас разделяло, – это ночь. Правда, тут нам воспиталки помогали. В тихий час Вера Васильевна говорила: «Все уснут, я тебя толкану, она тебя ждёт». И она меня правда ждала. Я потихонечку-потихонечку вставал, чтобы дети не видели – Илиша всегда стояла внизу, у лестницы. Брала корзину или сумку, мы шли на поле. Я с ней первый раз узнал, что такое летучий змей. Она меня снимала на камеру: «Джон, расскажи о себе». Снимала, чтобы родителям там у себя в Колорадо показать. Чтобы поговорить с ними и меня усыновить.

Она

снимала, как я со змеем: она его сложила, а я бежал. В говно ещё вляпался в коровье – ну это тебе так, для истории, а то я уже сам чувствую, как слишком сладко рассказываю. В общем, гуляли мы с ней допоздна. Уже отбой прозвенит. Ночная знала, что мы в хороших отношениях, всякое нам позволяла. Илиша даже со мной в палате спала, в одной кровати. Я помню, она пришла в серых шортах, а я показал, где моя кровать. Я малолетка был, я не понимал. Видел, что там всё нормально, какие-то там горки были у неё, где нужно, и ямки тоже, но мне это как будто было не интересно. Она залезла ко мне под одеяло, так мы и уснули. Это был счастливый момент, таких в жизни не так уж много.

Мы жили с ней очень тесно. Она сказала, что хочет меня усыновить, сказала: «Но есть маленькая проблема, Джони – мне нужно выйти замуж».

Детей, которые хорошо себя вели, на лето отправляли в лагерь. На одной половине лагеря жили американцы, на второй мы, детдомовцы. Все мечтали туда попасть. У меня с поведением, ты уже догадываешься, было плохо.

Однажды наша группа была на картошке. Вот я сижу, перебираю, весь грязный, пыльный. За мной прибегает Вадик – это тоже друг мой – и говорит: «Тебя к директору». Я давай перебирать, что я такого сделал. Вроде не воровал ничего сверхъестественного, не убегал в последнее время. Прихожу, здороваюсь. А она такая крупная была, директор, капец. Нависает так, значит, и говорит мне: «Знаешь, что у меня в руках?» Там была бумажка, билет. «А знаешь, кто тебе его купил? Илиша купила тебе билет, чтобы ты поехал. По-моему, ты этого не заслуживаешь». У меня радости полные штаны. Она меня предупредила: если до лагеря будешь плохо себя вести, то никуда тебя не отпустят. Как же я тогда терпел: терпел всякие эти полдники, избиения – только чтобы поехать.

Нас собрали. Ночь я не спал, ждал этого дня незнамо как. Наступает утро, часов в 10 нас собирают в автобус и отвозят в Суздаль, в пионерский лагерь «Автомобилист».

Нас привезли прямо к корпусу, дверь открылась, я самый первый вылетел из автобуса. Бегу-бегу-бегу, спрашиваю, где Илиша.

Она сидела рядом со сценой, а вокруг неё очень много детей собралось, и она как раз проповедовала библию. Я подкрался сзади и так легонько за плечо её. Она повернулась, увидела меня. Мы обнялись. Детей на хуй с пляжу – ну не сразу, а так, тактично – и гулять. Она купила нам похавать, просила рассказывать как-чего. Мне скрывать было нечего, она же меня знала изнутри.

Я ей всё рассказывал. Вечером был праздник – царя, этого, который в воде живёт. Меня нарядили – намазали. Американцы же не любят маски, они рисуют. Я играл тритона, наказывал разбойников, которые утонули в бассейне. Илиша это всё снимала на камеру, ржала. Какой из меня актёр на тот момент, ну.

Вечером мы пошли на дискотеку. У меня с ней был маленький гимн. I believe in you называется. Она тайком от меня попросила поставить. Как мы с ней танцевали – от души. Это не медляк, она ритмичная такая. Хотя и медляки мы танцевали тоже. Она высокая такая была, и я – карлик, ещё меньше, чем сейчас. Я её обнимал за поясницу, хотя рост мне как раз позволял взять её за задницу – я не стал. Дышал ей прямо в пупок.

Вечером после тихого часа она заходила к себе, переодевалась. Она носила шорты, они болтались коротко-коротко. И сандалии на голые ноги. По вечерам мы ходили купаться на Клязьму, не стеснялись друг друга, выжимались задница к заднице – она купальник, я труселя. Я же пиздюк был, лет 10–11. Она учила меня купаться, но купаться я до сих пор не умею, могу так, у бережка полежать. Илиша брала с собой арахисовое масло: она меня к нему приучила. Я очень любил. Однажды сожрал целую банку, дристал дальше, чем видел; меня потом углём откармливали.

После речки шли на ужин. Они – иностранцы – сидели отдельно. Так нет бы жрать, Женечка всё время втихушку пялился на неё. Она на меня посмотрит и раз – макарончик такой возьмёт, начнёт засасывать, я представлял, что это червяки такие длинные. Они ещё были красные, с кетчупом. Как-то раз она уронила на себя эти спагетти, как раз промеж ног, я сказал, что похоже на кровушку. Она, бедняжка, очень стеснялась.

Вот так мы танцевали, ели, за грибами ещё ходили утром с ней.

В один из походов что-то там такое произошло, я не помню. Но сам факт: я её обидел. Она сидела плакала на пеньке. Рядом с ней стояла банка черники. Я извинялся, я до сих пор помню вкус её слёз. У неё текли сопли, а мне было плевать. У неё текли слезы, а мне было плевать. Я вытирал ей лицо своей рубашкой: нос, и рот, и щёки. Когда мы пришли в лагерь, ребята меня спрашивали, что случилось. Все заметили, что она плакала. Она им сказала, что упала.

Однажды я заболел, и она не отходила от меня. Её даже воспиталка гнала, а она ей: «Нет». Она лежала со мной, лечила меня, бегала в аптеку в город, потому что не доверяла местным врачам.

Потом смена закончилась. Мы ходили на прощальный костёр. У Илиши кое-что для меня было, но она мне, зараза, не казала свой подарочек. Мы сидели, плакали, потом полночи гуляли вместе. Блять, как же мы гуляли с ней. Луна светит, лес шумит, и мы идём по асфальту, под ручку, босиком, и асфальт горячий. Наши тени сзади, такие длинные.

Кружочек мы сделали, и она типа пошла спать. На самом деле не спала, я не спал тоже. Я знал, что если я сейчас уеду, то, наверное, её уже не увижу. Не будет больше её взгляда, её прикосновений, её доброты. Она дала мне ту ласку, которую не дали мне приёмные родители, которую потом не дадут подружки. Ни с одной девочкой такого больше не было.

Наступило утро. Мы собираемся. Я долго собирался специально, ждал, когда она придёт. И она прибежала, принесла мне магнитофон свой маленький, однокассетный. Принесла большого медведя. Немного денег дала, сладости. Мы попрощались с ней.

Когда отъезжал автобус, у меня там голова, наверное, повернулась на 180 градусов – я всё смотрел на неё, пока было хоть что-нибудь видно. Я просто не мог её отпустить, оставить. Она плакала. Я вообще не люблю, когда девчонки плачут, я тогда начинаю сам плакать. Это всё моя женственность.

Я приехал в детский дом, прослушал кассету. Она оставила мне запись. Ну так, коротко и ясно: о том, как она любит меня, будет скучать и всё такое. Я чуть не умер, пока слушал. У меня аппетит пропал, я не спал. Только под утро иногда засыпал ненадолго. Мишку обнимал, говорил «Илиша». Потому что мишка была Илиша.