Там, на войне
Шрифт:
14 февраля, год 1945-й, мои часы показывали семнадцать часов ноль пять минут.
В семнадцать часов ровно колонна остановилась, будто ударилась головой в деревянный мост, переброшенный через речку. За мостом, в трехстах метрах, был лес. За лесом — Германия. Светило солнце.
— Во-о-зду-у-х! — Этот клич перекатом несся от хвоста колонны.
Люди очертенело бежали к берегу реки, он казался единственным укрытием в чужом поле.
Я смотрел вверх. Небо и еле слышный нудный звук немецких моторов… «Где? Где?.. С какой стороны?..» Вижу. Шесть «мессершмиттов» зашли со стороны солнца. Если они вот сейчас, вот в этот самый миг сбросят… Бомбы накроют головные
ОТ САМОЛЕТА ОТДЕЛИЛИСЬ ЧЕРНЫЕ ТОЧКИ…
…Заместитель командира соединения развернул длинную гармошку карты и словно утонул в ней. Он отыскивал там дорогу, цветные пометки и немецкие названия.
Нельзя было останавливать колонну перед мостом!
Все машины успели выйти из перелеска и были будто приготовлены для уничтожения с воздуха на этом открытом поле у этой реки. Ведь последние пять минут в колонне громко матерились и кричали:
— Что, спятили?! Мать его…
— Двигайтесь вперед!
— Нас здесь накроют, и всем будет…
— Вон растопырился! Читать по-немецки учится.
ПЕРВАЯ ПАЧКА БОМБ ПАДАЛА ПРЯМО НА ГОЛОВНЫЕ МАШИНЫ…
Полковник заметался. В его глазах застрял испуг, и он кинулся ко мне, своему новому адъютанту, словно приказывал остановить это падение.
За полторы недели, что я провел с ним вместе, мы даже не успели как следует познакомиться. Я знал о нем то, что и все, — у него были в прошлом какие-то заслуги и что он безобидный старик. Его даже любили за покладистость. Он никому не сделал ничего худого. И вот сегодня он вел главную колонну, путался и старался проверить, правильно ли он ведет ее.
Я успел крикнуть водителю: «Гони!» — сгреб полковника в охапку и швырнул в кузов «виллиса». Машина рванулась. Полковник лежал на днище, и оттуда торчали только его хромовые сапоги с тупыми, загнутыми носками.
КАЗАЛОСЬ, ВСЕ БОМБЫ ПАДАЮТ ПРЯМО НА МЕНЯ…
… Я и сам-то мог прыгнуть в этот тарантас, мчаться сейчас к лесу. Но мне было как-то неудобно. Убегают не только назад, иногда убегают и вперед… Может быть, в эту секунду они не смотрели на меня, но это не имело значения. Здесь всегда кто-нибудь видит, а если даже никто не видит, то сам-то знаешь, что убежал.
Если бы колонну вел сам командир корпуса, или начальник штаба, или кто-либо из толковых, они никогда бы не остановили колонну у этого проклятого моста, на этом проклятом поле, у этой треклятой речушки в трехстах метрах от такого густого и хорошего леса… За лесом была Германия… Люди сломя голову бежали к берегу реки. Зенитного противовоздушного прикрытия у колонны не оказалось.
ЗВУК ПАДАЮЩИХ БОМБ ЗАКРЫЛ ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ЗВУКИ…
Я метнулся в прыжке через кювет.
…Прыжок?.. В нем не было приземления… Меня подхватило какое-то огромное ватное одеяло, кинуло высоко вверх… Поле вместе с дорогой, колонной и бегущими людьми… Мост… Голые деревья. Всполох ворон. Просвеченное солнцем небо, а на земле все еще что-то вспыхивало, переворачивалось. Земля плыла мне навстречу… Удар… Спина, только спина, ощутила землю…
Левая рука нащупала остатки прошлогодней травы… Ноздри забил запах ядовитой густой тротиловой смеси разорвавшихся бомб.
Изуродованное дерево, а дальше — небо.
Никакой боли. Я не могу и не хочу шевелиться.
Черные птицы перепрыгивают с ветки на ветку, словно пересчитывают стаю… Как далеко я лежу от дороги. Очень далеко. Никто не сможет так далеко прыгнуть… Вижу командира разведвзвода и зову его. Но он меня не слышит, он бродит среди обломков на дороге.
Еще недавно мы вместе служили в одном батальоне… Я зову его еще раз… Он подходит… Наклоняется… Совсем молоденький. Он играет в войну. Увлеченно, азартно… Ему двадцать один год. Мне на семь лет больше, и он считает меня стариком. Перекатывает в ладони большой горячий осколок. Это его осколок… Мы все знаем, что такое «мой осколок»… Прошлую бомбежку я лежал в ложбине, уткнувшись лицом в маленький серый островок талого снега. В промежутке между двумя разрывами я чуть приподнял голову, увидел в снегу вмятину от своего лица и тут же плюхнулся рядом. В следующий миг что-то зашипело рядом, горячий пар обжег правую щеку. Я скосил глаза. Прямо в эту вмятину врезался большой раскаленный осколок. Это был мой осколок. Он лежал в моей полевой сумке… Только где она?.. Сумка… Лейтенант смотрит мне в глаза… Хорошо, что он молчит. Потом переводит взгляд на мое тело. На его лице не шевелится ни один мускул. Мое дело — труба. Только я и без него знаю…
— Ты потерпи… Потерпи. Сейчас санитары придут… Все будет в полном… — Он говорит со мной как с ребенком, и холод неведомой доселе стены разделяет нас… Я, кажется, ухожу…
— Что ты? Что ты? — пугается лейтенант, хочет улыбнуться, но у него ничего не получается.
Он кому-то что-то кричит и все время перекатывает в ладони осколок…
Лейтенант снимает с головы меховую шапку и кладет ее мне под голову. Наверное, ему кажется, что мне так будет удобнее.
Кругом опять кричат: «Во-о-оздух!»
Нарастает звук атакующих истребителей.
— Беги!.. — кто-то кричит ему, и по отзвуку голоса слышно, как убегает кричащий.
Лейтенант склоняется надо мной, а сам неотрывно смотрит в небо. Он уговаривает меня: «Да плюй ты на них…» Он хочет плюнуть, но слюны во рту нет… Он ложится рядом со мной… И в этот миг заработали пулеметы «мессершмиттов». Мы — отличная мишень: на маленьком бугорке двое, рядом, я — на спине, он — на животе… Лейтенант держит руку у меня на подбородке.
— Дураки!.. — уже почти кричит он и вдруг приподнимается. — Бараны!.. Все улеглись по-над берегом… Харя к харе… Табуном!.. Что они делают?! Всех разутюжат!..
«Мессеры» делают еще три захода… Каждый раз на выходе машин из пике я вижу их клепаные животы и стволы пулеметов, торчащие из хвоста… Потом они улетают.
Лейтенант садится на землю. По его лицу видно, что кругом таких, как я, много.
Тупая боль появляется где-то в груди и у правого плеча, она медленно ползет вниз к животу, там становится зловещей, переворачивается и плывет к ногам.
Я не могу и не хочу двигаться.
Прошу расстегнуть мне китель и штаны. Хочу посмотреть, что со мной сотворено. Он говорит: «Не надо, не надо…» — и обещает — вот-вот, сейчас — санитаров и носилки.
Кто-то докладывает ему дрожащим голосом, что врача нет, санинструктор убит, а санитаров не могут найти. Он вскакивает, кричит. Потом убегает.
У меня двигается только левая рука. Нащупываю нижнюю пуговицу кителя и расстегиваю ее… Одну за другой расстегиваю пуговицы на шароварах… Лейтенант должен скоро вернуться. Надо успеть поднять голову и посмотреть… Я медленно поднимаю голову. Медленно-медленно, чтобы не потерять сознания. Сознание скоро уйдет…
Вот они — две ноги… У моей племянницы была тряпичная кукла. Самодельная. Иногда она швыряла ее на пол… Две ноги. В сапогах. Они лежат. Носками не в ту сторону и неестественно далеко друг от друга. Мои ноги… И рука. Правая. Совсем чужая. Уходит куда-то совсем направо, совсем вверх и тоже нелепо. У моей Клавдюхи была тряпичная кукла. Она ее так любила, что руки и ноги у куклы держались Бог знает на чем…