Там, на войне
Шрифт:
… Немецкая разведка позарилась на увязших танкистов. Они знали, что наши исправный танк не бросят. Обычно власовцев в разведку не брали, но тут такой кавардак заварился, что им уже было не до соблюдения инструкций. Взяли и власовцев! Но немецкая разведка танкистов врасплох не застала, экипаж не ждал и свою машину защищал отменно. А она у них, родимая, с орудием и двумя пулеметами.
Схлест был короткий — фашисты еле уволокли двух тяжелораненых, один так и остался лежать, а этот обалдуй угодил прямо на механика-водителя, тот ему врезал и сгреб живьем. Это уж, когда все кончено было, они сами нам бессвязно рассказывали… А вот командир танка, младший лейтенант Костя Петелин, был
Рассвело, и четверо оставшихся стали думать: что бы сотворить с этим власовцем?.. Но ничего такого, что могло бы утолить их неизбывное горе, придумать не могли. А тут помощь до них добралась — танковый тягач. Эти тоже по дороге к ним своего техника-лейтенанта потеряли — осколок мины. Вот они совместными усилиями и порешили так справить тризну по своим командирам… Ну и не без спирта тут, наверное, обошлось… Нет. Они казнили власовца не сразу: наклонялись к нему по очереди и объясняли, за что и за кого он принимает такую кару; имена называли, и как его, власовца, зовут спрашивали, и какого замечательного командира танка они, гады, убили… А какого незаменимого ремонтника!.. Это были и горем и спиртом пьяные, изуверские поминки… Власовец умолял, просил, клялся землей и небом, вопил… А ему всё лютее объясняли, перебивали друг друга и сердились, что он не до конца понимает всю справедливость этой казни… Приближаться к ним было страшно.
— Бросьте, ребята! Не надо! Этим не поможешь! — прокричал я.
— Не-е-е-е-ет!!! — взревел в ответ башенный стрелок.
Он в полном отчаянии неистово взмахнул сразу двумя руками, и оба кулака, казалось, были занесены над миром. То ли водитель тягача его не понял, то ли не рассчитал всей мощи мотора своей машины, но рывок оказался куда сильнее, чем могла выдержать любая живая плоть. Пусть хоть и предателя, и изменника но тело. Он был не то что мертв, его разорвало… На две неравные части… Где те всесильные и всезнающие… что ответят?.. «Так ли убивал его, как убиты убивавшие его?» [2]
2
Ветхий Завет. Исаия, гл.27 (7)
Мы уходили по лощине. Неужели не хватило нам хрустальной роты и тех власовцев на бугре; неужто было мало нам этой ночи с часовым Витюхой и прощальным схлёстом с гранатами; неужели мало было пулемета на дамбе, мордобоя в окопе да еще скверной истории с Корсаковым и Повелем?.. А теперь это… Все наши беды и неурядицы, все, что волочилось за нами, показалось пустым и никчемным…»Там, в батальоне, я ничего никому не скажу. Ни слова! У них и своих бед накопилось предостаточно. И они не станут мне рассказывать ничего лишнего…»
Кажется, не такая уж новая мысль, но к каждому она приходит сама и своим путем: наши высокие дела и помыслы, наши низкие дела и слова, наша доблесть и наше отступничество не умирают — они живут вместе с нами. Память человеческая должна быть безмерной. И полагаю, что в час смерти все наши дела и слова не бросают нас, а пробуждаются и встают стеной. Это наш собственный, неотделимый от нас мир.
Он — наш итог. А потом каждый назовет его своим раем или своим адом.
Вот Иванов-Пятый — идет, словно не дышит. Как его подтянуло за одну ночь — кожа, кости и глаза; торчат как у рыбы перед кончиной. Тимофею тоже этой ночи хватит на годы и годы… Корсаков и Повель идут сзади, порознь, не разговаривают. Нагружены по завязку, и карабин с патронташем в придачу — пар валит из-под телогреек… Какие тут победители?..
Победа
С тех пор прошло, наверное, тридцать три тысячи лет или тридцать три года — какая разница: память сохранила каждый вершок насыпи, угол наклона, шорохи, оглушительно громкий щелчок курка боевого взвода, хруст кристалликов ночной наледи под подошвами сапог, густой дух протопленной хаты, беззвучность шевелящихся губ, наждак ежесекундной опасности, готовности и недоверия, парок вражьей крови; громовый шелест чужих штабных бумажек, как в детстве, в скарлатинозной температуре. И звенящее глиссандо лезвия бритвы «Золинген».
В тумане плавали лошади… Одни казались непомерно большими, другие совсем маленькими — это туман так размывал пространство, затушевывал землю. Лошадь, что стояла поближе, вытянула шею, косо посмотрела, вздрогнула всей кожей и заржала… Все они непрерывно мотали головами — обреченно соглашались с тем, что творилось вокруг. И только одна, маленькая и лохматая, размахивала гривой, словно напрочь отметала все сущее. А, в общем-то, они просили хоть какого-нибудь корма… Значит, на что-то надеялись.
(Конец второй маленькой повести)
Шестьдесят два
В деревню Волчковцы подполковник Ефимов пришел затемно и прямо ввалился в избу нашего комбата гвардии майора Беклемишева. Фуражку на стол положил. Закопченный, волосы слиплись. Ни с кем не поздоровался, а на лице как вмятины от густой решетки… Сел за стол. Стал вынимать из всех карманов солдатские книжки. Потом вынул десятка два солдатских книжек из полевой сумки. Стал раскладывать их на столешнице — пасьянс какой-то. Потом перекладывать начал — то в левую стопку положит, то в правую, а то посередине в стопку выкладывает. Вроде бы сортирует и чего-то все время бурчит про себя. Потом вдруг поспешно сложил все в одну большую стопку и долго уравнивал заскорузлыми грязными ладонями. Уравнивал-уравнивал и заплакал.
Беклемишев ни уговаривать, ни успокаивать его не стал, ни воды, ни водки не налил — как-никак подполковник, исполняющий обязанности командира мотострелковой бригады.
— Шестьдесят два, — через всхлип сказал Ефимов. — Вот они все, — а плакать не перестал.
Так только бабы плачут — не скрывал, слез не вытирал, сидел и ревмя ревел — или дети так плачут, если кто уж очень обидит. Это понять было трудно — Ефимов мужчина крутой, даже жесткий.
… Когда противник остановил наши танковые передовые отряды на линии Фридриховка-Волочиск- Подволочиск-Сахарный завод, их бригаде досталась самая серединка — подступ к железнодорожной станции. Только ведь это было одно название — «мотострелковая бригада»! В бой вступили человек семьдесят-восемьдесят, без техники, без артиллерии, почти без минометов (а точнее, без мин): все это позади увязло в грязи мартовской, невиданной даже для России. И вот через топкое грязевое море сюда добрались самые прыткие, самые ползучие, те, которым не только море, но и эта вселенская грязь была по колено!