Там, на войне
Шрифт:
В четырнадцати километрах от города Оренбурга в степи раскинулись на большом пространстве летние военные лагеря. Туда и прибыл эшелон с новобранцами. Московскую команду девятнадцатого вагона назвали взводом, оставили с ними и Татьянникова. Обмундировали, снабдили вещевым довольствием самой что ни на есть последней категории. Только пилотки выдали новые, но почему-то очень большие. Вот такой перевернутый баркас покачивался на бритой голове Ивана. Звездочки для пилоток резали сами из консервных банок. Нашлись мастера, и звездочки получились хорошие, выпуклые и пришпиливались плотно. Звездочки звездочками, но ремни брезентовые, но ботинки… А обмотки? Нет! Глядеть
Даниила Лозового назначили командиром отделения. Ему, коренному москвичу, лагеря под Оренбургом казались краем земли, отгороженным от настоящей войны степью и вечностью. «Постыдная глухомань», — говорил он. А Ивану Татьянникову ничего такого не казалось — как считал лес лесом, так и степь посчитал степью. А войну, как полагается, считал войной.
Шла вторая неделя пребывания в лагерях.
Строевые занятия проводили на краю лагерной зоны. Взвод разучивал азы солдатской шагистики и, скажем прямо, не сильно преуспевал в этом деле — все больше спорили: «Так или не так?» Назначенный помощником командира взвода Николай Сажин добросовестно наблюдал за занятиями и все время заглядывал в строевой устав пехоты, чтобы хоть как-то разобраться в непрерывно возникающих спорах.
— Московский народ — особый, — говорил он, — шага не могут сделать без теории… — Себя он считал практиком.
Поляна была разбита солдатскими ботинками. Пыли хватало. В отдалении виднелась редкая кустарниковая поросль, за ней скрывалась река, но туда солдатам ходить не разрешалось. Это была уже не зона военного лагеря, а необъятные просторы нашей великой Родины!..
Вот оттуда, из того самого простора, появилась некая движущаяся точка, а чуть позднее глазастые наблюдатели определили, что это не просто точка, а женская фигура в сапогах и темном пиджаке. Рядом с низкорослым кустарником фигура казалась высокой. Солдаты вертели головами, вглядывались. Ряды искривились. Сажин все громче покрикивал, не понимая, почему это вдруг учение разладилось.
На самом краю поросли женщина остановилась, стала снимать заплечный мешок, опустила его на землю, и тихий, молчаливый боец Володя Титков радостно выкрикнул:
— Ребя! Так это ж татьянниковская провожалка!
Строй сам собой развалился. Смущенный Татьянников подошел к Сажину, вытянулся, приложил руку к пилотке, локоть задрался, правое плечо оказалось выше левого, невнятно зарапортовал и еле выговорил:
— Товарищ взводный… помощник командира… отлучиться разрешите… по причине… — задумался.
— По причине… По причине! — Сажин невесело усмехнулся. — К командиру отделения сначала обращаться надо, — он ткнул пальцем в обложку устава. — Придете через час к палаткам, а своей скажи, что здесь лагерная зона, может сцапать охрана.
— Да нет ее тут, охраны, — проговорил Татьянников, не умея представить себе того, чего нет на самом деле.
— Мне-то что, — перешел на гражданский тон Сажин, — а охрана может появиться. Идите. Только насчет выпивки ни-ни!
— Ни-ни! — вместо «есть» повторил Иван и побежал.
Потом перешел на степенный шаг. Снял с головы пилотку. Дальше уже так и двигался в направлении своей внезапно появившейся благоверной.
Помкомвзвода смотрел-смотрел ему вслед и вдруг прокричал взводу:
— Перекур!
Все разом покинули пыльную поляну и разлеглись на сухой траве под одиноким деревом. Солдаты закурили, и все головы были повернуты в Иванову сторону. Татьянников тем временем подошел к Марии. Они медленно шли в сторону реки, как на прогулке, расстояние между ними было почтительное. Они ни разу не оглянулись. Только торбу теперь нес Иван.
В редких кустах, недалеко от реки, он и она сидели на траве, тихо говорили о своем:
— Трудно будет поднимать-то без отца.
— Ну уж и без отца, — она улыбнулась. — А легко с малым дитем не бывает. Вон у мамани пять — все девчонки, — легко ли!
— Так ведь поднять-прокормить, провоспитать надо, — Иван расправил складку на юбке жены и притулился к ее коленям.
Она не ласкала его, а смотрела и ждала, что он еще хочет сказать. Он и сказал:
— Совсем замаешься провожаючи. Нельзя так.
Она смотрела-смотрела на него и хохотнула:
— Какой-то ты неладный. Обучают хоть?
— Обучают, — хмуро ответил Татьянников, — одна винтовка на отделение.
Ей стало жалко Ивана:
— Чего вы с ней делаете?
— Разбираем и собираем обратно — дергаем ее туды-сюды, как козу.
— Тепло ли в казарме?
— Тепло.
Он, не поднимаясь, повернулся, обнял ее и ухом прижался к животу. И только удивлялся той боли и жалости, которые поднимались в нем, и все до капли относилось к ней, к Марии. А что касается казармы, то — никакой казармы не были, не было даже никакой палатки, были только квадратные углубления, вырытые в земле и обложенные дерном. В каждой такой апарели одно большое земляное возвышение, выстеленное выгоревшими на солнце серыми досками. На отделение выдали всего две шинели. Укладывались на правый бок, дежурный укрывал всех одной шинелью, и хватало ее как раз, чтобы закрыть девять левых боков, а вторую растягивал по ногам, и тоже хватало. Переворачивались по команде. Крайние менялись от ночи к ночи, и сам командир отделения для себя исключения не делал. Вот только когда начинал накрапывать дождь, мокли поясницы, а там уж утром просыхали от внутреннего тепла, если, конечно, дождь к утру переставал.
— Ты сама-то где пристроилась?
— Я-то? Километра три-четыре. Там ваша ферма или подсобное. Ниже по реке прачечная. Ваша.
— А солдаты не пристают?
— Пристают, да идут дальше.
— Ты мне смотри, — нестрого сказал Иван.
Она ему ответила для порядка:
— А я что? Я — смотрю.
Расстались они на закате, когда со стороны штаба над всеми лагерями голодная хрипловатая труба заиграла на ужин.
Договорились на завтра, и тут Иван побежал.
Во время перекура, после ужина, помкомвзвода Сажин наставлял Татьянникова:
— Если все наши женщины начнут провожать нас на войну, можешь понять, какой сумбур в стране поднимется? Загрузят, к чертовой матери, все дороги! Понять можешь?
Татьянникову все это понять было раз плюнуть, но до конца понимать не хотелось, и он молчал.
— Ты ей разъяснить должен. Досконально.
— Я разъяснил. Да она ни в какую.
— Ну тогда прикажи. Глава ты или хренбозначто?! — терял терпение Сажин.
— Глава, должно быть, — соглашался Иван, а сам думал, что приказать-то можно, только Мария все равно найдет, что ответить, и опять будет ее верх, а потом и не хотелось это ей приказывать.