Там, вдали, за…
Шрифт:
И точно. От куркуля Белугин вернулся с оттопыренными карманами.
— На индийские рупии обменял, один к пятидесяти, — сказал полковник, выгребая бурые бумажки прямо на пол. — Жаль, что франки нынче не в моде, в Париже евро в ходу… Послушайте, Саша, а может, и вам что-нибудь такое организовать? Обменный пункт, например? А то я поговорю…
— Не надо, — твердо сказал Огаркин. — Я плохо математику знаю.
— Печально, — Белугин привычно потянулся за кисетом. — А кем вы, простите, на бывшей родине работали? Я слышал, что-то по научной
— Ага. По научной, — привычно соврал Огаркин. — А что?
— То-то, я чувствую, где-то с вами встречался! — воскликнул Белугин, и внимательно на Огаркина посмотрел. — Вы случайно у Олега Ивановича в восемьдесят девятом году на дне рождения не были? Еще справа от вас один наш общий знакомый сидел?
— Был, — признался Огаркин. — В восемьдесят девятом.
— Так что ж ты мне полтора месяца лапшу на фуражку вешаешь?! — радостно заорал Белугин. — Ну, здравствуй, товарищ майор!
И кинулся обнимать изрядно смущенного Огаркина.
Выпросив у шурина веник, Огаркин замел индийские рупии в угол и накрыл по случаю встречи прямо на полу небольшую холостяцкую «поляну».
Пили помалу, но часто. Шурин все больше молчал, Жаклин рассказывала про Париж и вспоминала художника Пикассо, которому однажды на рю де Бланш позировала для «Девочки на шаре». Полковник ругал Багамские острова, кричал, что ни за что бы в плен не сдался, если бы не перестройка, и намекал на связи Аптекаря с Арабскими Эмиратами. («Ничего, — говорил Белугин, — приедет — я с ним разберусь!») Что же касается Огаркина, так тот задремал где-то на середине и пропустил Пикассо с Аптекарем мимо ушей.
Снилась Огаркину чахлая липа у автовокзала. И бывшая неверная за пыльным стеклом. Вот сейчас автобус тронется с места, и прощай, прежняя жизнь! А там — в Москву и дальше — до самой Канады…
«А шурин все-таки сволочь. Мог бы и раньше про Белугина рассказать, — думал Огаркин во сне. — Вернемся в Москву — обязательно рапорт подам. Пусть его, подлеца, в лейтенанты разжалуют!»
Кумир
Голосок у него был так себе, не ахти, да к тому же еще и дребезжал на ноте «ля». Однако одевался Коровин всегда хорошо, а волосы увязывал в косичку.
— Такой — прорвется! Сам наверх поднимется, и нас поднимет, — бывало, говорил музыкант-ударник по прозвищу Слон.
— Хороший пацан, — соглашался Эдип (бас-гитара). А «ритмач» Алессандро (он же Саша Баблюк) начинал задумчиво подкручивать гитарные колки.
— Хороший-то он хороший, а вчера на концерте опять петуха пустил. А ведь я ему сколько раз говорил: в си-бемоле надо «Девочку-лапочку» играть! В си-бемоле надо, в си-бемоле…
— Тюи! — отвечала лопнувшая струна, и Баблюк сдержанно чертыхался.
— Хорош, пацаны, фигней заниматься. Сейчас Коровин придет, а вы еще инструменты не настроили, — ворчал клавишник Жак (Коромыслов), самый старый в рок-группе «Кузнечики». Тотчас же и взбегал на сцену Гена Коровин — солист, слегка похожий на повзрослевшего
— Привет, привет! — восклицал Коровин, торопливо пожимая руки «Кузнечикам». — Все в сборе? Прекрасно. А где Эдип? Эй, Эди-и-ип!
Появлялся Эдип. Здоровался, брал в руки гитару.
— Начнем?
— Погоди, я еще струну не сменил, — ворчал Алессандро-Баблюк. Неторопливо подкручивал колок, подносил гитару к уху — слушал. Подкрутит — поднесет, подкрутит — поднесет. — Кажись, все, вроде строит гитара… Начнем?
— Та, ти, та-та… Та, ти, та-та, — начинал ногой отбивать ритм Баблюк. Тотчас же брался за медиатор Эдип, клавишник Жак пробегал пальцами по октавам, у Слона оживали барабаны и начинали рассыпаться мелкой дробью… Черт возьми, где мои-то семнадцать лет! Подхлестнула бы меня сейчас эта музыка, задергался бы я в ритме «кантри», закружилась бы моя голова от сладких, как карамельки, слов: «Девочка-лапочка, где ты — не знаю я, но понимаю, что ты — далеко…».
Но нет, не закружит больше меня, не задергаюсь я. Не быть мне музыкой подхлестнутым! Давно отдергались мои сверстники, иным и вовсе руки сложили, скоро и мне на покой… Что ж, каждому из нас на Земле последняя музыка — марш Шопена!
Итак, «Кузнечики» играли, Коровин прыгал по сцене и пел, а Слава и Успех, эта капризная парочка, уже толкалась за кулисами и готовилась принять певца в свои объятья.
Началось с того, что в одной скромной газете появилась небольшая заметка под названием «Пой, Гена, пой!». В ней журналист Вертопрахов сравнивал Коровина с Пресняковым-младшим, Леонидом Агутиным и даже самим Шурой (ударение на последнем слоге). Заметка Коровину понравилась. Он перечитывал ее раз по десять на дню и даже купил по такому случаю солдатские ботинки. Но было жарко, и Гена их на концерт так ни разу и не надел. Хотя и волосы себе отпустил, как у Преснякова.
А потом в другой газете, уже покрупней, под рубрикой «О молодых», появилось интервью с Коровиным, и это было равносильно торжественному восхождению на певческий Олимп — под вопль осатаневших поклонниц. Стоит ли говорить, что и под интервью стояла подпись все того же Вертопрахова.
— Вот увидите: и месяца не пройдет, как я из этого Коровина стопроцентного кумира вылеплю! — говорил Вертопрахов, заглянув на чашку кофе к известному воротиле от шоу-бизнеса Арнольду Провизеру. — Вот на что хотите могу поспорить!
Но заключать с журналистом пари воротила не захотел. Он знал, насколько непредсказуем путь «звезды» по эстрадному небосклону, и рисковать собственным реноме не торопился.
Вертопрахов же, откушав с Провизером кофе, сильно разбавленного коньяком, устремился прямо к «Кузнечикам».
— Читали? — взмахнул он газетой.
— Классно написано! — отозвались «Кузнечики» хором.
— То ли еще будет! — сходу пообещал Вертопрахов. И завел обстоятельный разговор, суть которого изложить здесь нельзя по причине его абсолютной конфиденциальности.